Современная девочка. Алюн

...Леня начистил, нагладил свою солдатскую форму, натер до блеска зубным порошком бляху на ремне, «наблистил», как говорили солдаты, сапоги. Форму он уже не носил, форма стала ему тесноватой, берег ее как память. По-новому вгляделся в звездочку на пилотке: кусочек эмали отбит, раньше этого не замечал. Что-то стало забываться о войне, и к костюму, который ему сшили родители, привык, и медаль свою в класс больше не носит, лежит она в аптечной коробочке. Думал, что никогда не избавится от тоски по армии, не станет домашним Леней, каким его хотят видеть мама и папа; ведь вот курить не сумел бросить, как его ни просили родители, но прошлое незаметно отходит. О небе, о летном училище мечтал по-прежнему, но уже по-другому: летать, чтоб летать, быть летчиком, а не таранить, не атаковать ненавистных «мессеров» и прочих фашистских гадов. Как быстро и незаметно забывается война и даже то, что он был на этой войне солдатом!.. Потому что жив и цел...

Надел форму, приколол медаль и почувствовал, что ему немного неловко, что он даже стыдится своего бравого вида, которым еще так недавно гордился. Раньше ему мальчишки завидовали, тот же Рябов, а теперь бы и Рябов сказал: «И чего вырядился?» — и еще что-нибудь в том же духе...

Таня ждала его на углу, проводила до подъезда, предупредила

—      Смотри же, обо мне ни слова! Узнал — и все, в военкомате сказали.

Дверь открыла высокая худая женщина с черным лицом и недоверчивыми глазами. Она молча ждала, в квартиру не пускала.

—      Я к вашему сыну, — стараясь не замечать этого взгляда, сказал Леня, вошел в дверь, не дождавшись приглашения, тем боком, где на груди висела медаль, пилотки не снял, чтоб не нарушать формы. — Сюда? — спросил он официально и прошел в комнату, дверь которой была открыта. Остановился у порога и сразу встретился с глазами юноши. Эти глаза смотрели так, будто ждали Леню.

А Леню поразило лицо Алеши: все в нем неправильно — и длинноват нос, и глаза узковаты, и выпирают скулы, и слишком острый подбородок, но от всего вместе какая-то особая чистая теплота. Такому человеку сразу веришь, тянешься к нему.

Алеша тоже разглядывал Леню. Улыбнулся, и улыбнулось все его лицо. Машинально провел рукой по волнистому светлому чубчику — все в его внешности светлое — и протянул руку Лене:

—      Садись, солдат!

Леня сел, заметил на стуле возле окна наброшенный на спинку темно-синий военный китель с привинченным к нему орденом Красной Звезды.

Алеша не расспрашивал, почему вдруг пришел Леня, откуда узнал. Медаль на груди Лени и его форма говорили сами за себя. Они дружелюбно присматривались друг к другу, перебрасывались незначительными словами.

Алешина мама несколько раз подходила к двери, прислушивалась, но никакого разговора не уловила. Видела спину в солдатской гимнастерке, голову с таким же ершиком, как у Алеши, только потемнее, пожестче. Пилотка солдата лежала на столе, ремень висел на стуле. Видела улыбку на лице Алеши. А они молча играли в шахматы. Предложил Алеша:

—      Умеешь? Сразимся, добре? А то я сам себе маты ставлю...

Таня топталась у дерева на противоположной стороне. Промочила ноги, промерзла, пропустила занятия в училище, а уйти не могла. Кинулась к Лене через дорогу, не заботясь уже, что ее может увидеть Алешина мама.

—      Ну что? Ну как?

—      Молодец он, твой Алеша, отличный парень.

—      О чем вы говорили?

—      В шахматы играли. А о чем говорить? И так все ясно.

—      Что же ясно? Как его ноги? Как настроение?

—      Я же сказал: молодец Алеша, главное — не скис!

Леня забегал к Алеше чуть не каждый день. Теперь они говорили обо всем: где воевали, где жили до войны, Леня подробно рассказывал о школе, о занятиях во дворце. А однажды, когда у Елены Константиновны был в музучилище отчетный концерт и репетиция не состоялась, «артисты» всей гурьбой завалились к Алеше — рассказывали, показывали, пели. Не было Тани. Она сослалась на то, что в училище собрание, ходила вокруг дома и плакала. Не было Володи Сопенко — из-за репетиций он запустил английский и решил подогнать.

—      Жаль, что Таня не пришла, не смогла, — сказал вдруг Витя Хомяков. — А то бы она нам на скрипке подыграла.

Подвижное лицо Алеши вдруг застыло.

—      А что, Таня тоже ходит во дворец?

—      Да, она играет на скрипке. В настоящей опере целый симфонический оркестр, а у нас только рояль да скрипка, — простодушно объяснял Витя. — В следующий раз Таня обязательно придет; послушаешь, как она на скрипке здорово играет.

—      А мне и без скрипки все понятно, — сказал Алеша, удивляя Витю и остальных неприязнью к неизвестной ему скрипачке Тане.

Только Нике была понятна эта перемена в настроении Алеши. Она присматривалась к нему украдкой и понимала Таню: какое хорошее лицо, светлое и теплое, с таким лицом нельзя быть плохим человеком. А губы совсем детские: припухшие, яркие, почти бантиком. Алеша извинился, закурил; держал папиросу этим бантиком за самый кончик, выпячивая губы, как младенец, когда тянется к соске.