Современная девочка. Алюн

—      Прошу тебя... — Симин голос против ее воли задрожал, — не делай этого.

—      Ну, нет, я ничего не обещаю. Посмотрю по настроению, такой вот турнепс...

И вот Володя стоит под окном с таким выражением лица, будто обвиняет ее. Значит, Алик предал, значит, ничто не проходит бесследно, не может забыться, тянется за человеком, хочешь ты или не хочешь. За все нужно держать ответ, и не только Лене, но и ей.

Володя без шапки. Сверху хорошо виден его ровный пробор, аккуратно причесанные блестящие волосы. Он немного запрокинул голову, брови его слегка поднялись, а глаза не черные, как всегда казались, а темно-серые. Видно, стоит здесь давно: озябли и покраснели руки, нос тоже красный. Губы плотно сжаты — никакого намека на улыбку, на приветливое слово.

Только вчера они заклеили с мамой окно газетными полосками, но Сима с силой толкнула раму, защелкала, отрываясь, бумага. Сима даже не ощутила, сказала она или подумала:

—      Что случилось?

Володе неудобно смотреть вверх и говорить, губы его будто склеились от холода, он разжал их с таким же трудом, как Сима — рамы окна.

—      Я был у Рябова...

Сима опустилась на колени, положила голову на подоконник и крепко зажмурила глаза — ничего не видеть, не слышать.

—      Это правда? — донеслось до нее. — Сима, да говори же!

Сима поднялась. Посыпались шпильки, завиток соскользнул на нос, она отвела волосы рукой.

—      Наверное, — сказала устало.

—      Эх, ты! — Володя отвернулся, сунул руки под мышки, зашагал к калитке, подняв презрительные плечи.

—      Подожди! Володя, подожди! — Сима заметалась по комнате, сунула босые ноги в тапочки, сдернула с дивана плед, набросила на плечи...

Она молча стояла перед Володей, дрожа то ли от холода, то ли от тех самых мурашек, которые обволокли сердце. Не было ни слов, ни мыслей, и она сама не знала, зачем остановила его. Просто страшно сейчас остаться одной.

—      Не могу понять, — первым начал Володя, — как ты могла. Твоя музыка — и то, что сказал Рябов...

—      Понимаешь, ведь это была не я... то есть я, конечно, но совсем другая, не та, что сейчас... Володя, мне стыдно, мне очень стыдно, но ведь это уже прошло. Было — и нет. Навсегда нет. Понимаешь?

—      В общем-то понимаю, но... Лучше я уйду, Сима...

—      Нет, как же ты уйдешь? Ведь я тебе потом сама бы все рассказала. Я думала...

—      Я тоже думал... Но мое представление о женском идеале прежде всего связано с чистотой...

—      С чем? — переспросила Сима. Она будто оглохла от его холодности, рассудочности. Лучше бы он кричал и обзывал ее, тогда бы она видела, что ему не все равно, что ему больно.

—      С чис-то-той! — почти проскандировал он.

—      Как жаль, что не с добротой... — прошептала Сима и беспомощно, с мольбой добавила: — Прости, если можешь, ведь я люблю тебя!

—      А Рябова? Его ты тоже любила?

—      Нет, нет! Разве его можно любить?

—      Тем хуже для тебя. Прощай, Сима!

—      Прощай, Володя, — ответила она машинально, проводила его взглядом до калитки и села тут же, на скамейке, подобрав босые ноги и закутавшись в плед. Почему она решила, что только Лене приходится расплачиваться за их легкомыслие? Вот и ее черед, и ни от чего нельзя отмахнуться и просто забыть. Каждый за свое расплачивается сам.

3

Холод сковал Симу, а она не могла подняться, не могла стряхнуть с себя бесконечно тяжелую пустоту.

—      Сима! Ты почему раздетая? Зимно! — в калитку стремительно вошла Регина Чеславовна, едва волоча тяжеленную авоську с тетрадями.

Регина Чеславовна проведывала захворавшего пятиклассника, жившего в самом конце улицы. Таких послевоенных семей — мама и ребенок: отец погиб на фронте — было много. Вот и тут мальчик дома один, мама на работе. Подтопила печку, разогрела суп, заставила его поесть, почитали вместе немецкий текст, подбодрила, как могла. Все дети — это ее дети, ее жизнь... Шла домой обессиленная, ведь помчалась к мальчику после уроков, даже не пообедала.

Проходя мимо Симиного дома, увидела распахнутое окно. Заглянула во двор — Сима приткнулась на скамейке, синие, застывшие ноги из-под пледа, трагическая обреченность в поникшей фигуре. Откуда только энергия взялась: влетела во двор, повесила авоську на забор, схватила Симу за руку, втащила в дом.

Регина Чеславовна закрыла окно, включила на кухне газ, поставила чайник, подобрала разлетевшиеся с рояля по всей комнате ноты. Сима сидела на диване, даже не пытаясь пошевелиться, согреться.

—      Сима, что случилось? Где твои родители?

Но Сима молчала. У нее было такое состояние, будто она и не умела никогда говорить, и даже удивлялась, что на свете существует так много слов, вот Регина Чеславовна сыплет их без меры и некому ее остановить, объяснить, что и слушать Симе сейчас больно.