Современная финская новелла

Это Инкери пришла и забрала к себе Самппу, когда брак с Илккой превратился в настоящую свару; это Инкери приносила к ее дверям полную сумку продуктов, пока Каарина была на работе, веселая, красивая и беззаботная Инкери. Отец любил Инкери, они любили друг друга — Каарина знала это с самого начала. Мать быстро исчезла из их дома, все здесь поменялось, жизнь пошла по-другому. В такую жизнь не вписывалась профработа, обязанности доверенного лица. Инкери испробовала все: после рождения Пекки и Саку она постаралась привлечь к себе Каарину, заменить ей мать, стать для нее родной. Но ведь не получилось. И биология тут не при чем, просто Инкери была иная, из другого теста. А может, она сама иная?

Между тем все поначалу было хорошо. Лишь когда Каарина вышла замуж, они разошлись. Нет, еще раньше, как только начала учиться. Почему-то не удается воссоздать события того времени, кажется, будто они начисто вылетели из памяти. С чего, собственно, все началось? Она уже проигрывала эту ситуацию тысячу раз; идеологические расхождения, узкий мелкобуржуазный мирок, иное отношение к обществу. Но для полной ясности этого недостаточно. Ей сделалось не по себе, то ли от коньяка, то ли от своих мыслей.

Уж не вносит ли она слишком много политики в личные взаимоотношения? Инкери снова пошла на кухню, округлые бедра покачивались немного, ноги твердо ступали по полу, голова приподнята, глаза отца скользят по ее спине. Что, она завидует Инкери, а может, ревнует? Нет, больше не ревнует.

Но так уж было однажды, когда Инкери, придя сюда, изгнала мать, жалкую, омертвевшую, с льняными волосами. Одновременно исчезли из их дома сходки, эти тянувшиеся допоздна немногословные обсуждения правительства и кандидатов в президенты. Она изгнала из дома бедность и немытую посуду, а с ними исчез и весь тот жизненный уклад, в котором выросла Каарина. Как тут было жаловаться, ведь она сама желала того: чтобы и у них в доме было чисто, не было нужды и все благоухало.

Она хотела уйти от всего этого. Они пытались зажать ей рот, чтобы не спрашивала и не говорила, они пытались закрыть ей глаза, связать ей руки, воспитывали с утра до вечера, говорили, как следует себя вести и о чем думать, отец в том числе, в нем нельзя было узнать того, прежнего.

Они ужасались, прослышав, что она была на демонстрации, они звонили и спрашивали об экзаменах, она отвечала неопределенно, и они решили, что она не успевает в институте, было еще много чего… А приехав однажды, застали у нее Илкку, с похмелья и в лохмотьях, и не сказали ничего, узнав, что они с Илккой собираются пожениться. Почему разрыв с ними должен был быть таким бурным? Или они подавляли ее слишком долго, или была тут другая причина?

Каарина осушила свою рюмку, опять она, что ли, пустая? А может, ее все-таки не подавляли, и виной всему школа и это общество, она сама, ее собственное бессилие и неведение? Не сделала ли она из Инкери козла отпущения? Едва ли. Образ жизни воплощается в самом человеке, в его делах, в его словах, а идеи — в его позиции. Она же в чем-то поступила неверно, ошибочно оценила и отца с Инкери, и все остальное — Илкку, самое себя, отношение к социальной революции — словом, все.

Разве не пыталась она зажать рот отцу и Инкери, не давала вымолвить слова, разве не забивала им голову своими идеями, убеждениями, образом жизни? Разве не испортила она все, вызвав к себе антипатию? Это ведь она поступала не так, как следует. Кто дал ей право презирать этих людей, отвергать их, обрекать на изоляцию в собственном тесном мирке, среди благоухающего хлама, когда, напротив, полагалось бы показать им его ограниченность, узость и тупость?

Возможно, она еще не доросла до этой роли и потому избрала путь полегче — отход от них, ощущение собственного превосходства, самодовольное мученичество. Поначалу стыдно было наблюдать, как конфузилась Инкери, состязаясь с Илккой в разговоре отнюдь не на равных. Неловко было слышать, как Илкка с его интеллектом одерживал верх в их споре, завершая все изощренной грубостью, и Инкери замолкала и тихо удалялась. Потом Каарина привыкла, стала получать от этого удовольствие. И сама начала поступать так, как если бы отец с Инкери были политическими противниками, с которыми борются, классовыми врагами, которые подлежат ликвидации, словно не было никакой разницы между крайне правым полковником и аполитичной дочерью лейтенанта, между отстранившимся от борьбы отцом большого семейства и подкупленным охранкой классовым предателем; будто не было принципиального различия между бедностью, роскошью и обыденной благополучной жизнью, которую все стремятся для себя создать, на которую у каждого должно быть право, притом реальное, осуществимое право.

Кто-то снова наполнил рюмку, это был отец. Он сидел и молча смотрел на нее.

— Как ты живешь? — спросил он. При этом дернул по привычке плечами и оттого расстроился.

— Да так себе.

— Хватает твоих заработков?