Современная греческая проза

Она почувствовала себя разбитой: цветочная ваза, которая падает вниз и рассыпается на тысячу осколков, разбилась бы со звоном тише, чем тот, что прозвучал в ее голове и постепенно превратился в шум, как звук пустой ракушки, экстракт всех звуков жизни, сходящихся в закваске пространства, в засосе времени, в погружении на дно. «Знаешь, дома легко начинают упрямиться[6]» – разве не это утверждал поэт? Они упрямы со старыми, которые уходят, с новыми, которые приходят, как будто это они виноваты в отбытиях и прибытиях; но вот это вот, это уже не упрямство, а заклятая вендетта. Д. возмущается. «Как же можно это принять и смириться с таким варварством? – вопрошает она. – И можно было бы смириться, если дом бы не рушился? Уж легче ужиться с постаревшим самим собой, в которого, к тому же, ты превращается не в одночасье, как этот дом сегодня вечером, а незаметно, так что у тебя есть время переварить то, что ты зреешь, как инжир, готовый упасть на землю, согласно ритму и порядку, правящим в этом мире. Как тут развернуть нелепое знамя для заведомо проигрышного мятежа против непреложного и неотвратимого? Но и как опустить его, проклятое?» Она провела немного времени в раздумьях и вскоре, более спокойная, менее удрученная, но все еще хмурая, морщин у нее больше, чем обычно бывает в таком возрасте, она признала: «Да, человечество попалось в мышеловку, но все-таки, подумать только, если бы мы жили вечно, вечно, вечно, то пришел бы, значит, час, когда мы умоляли бы Хроноса-Мороса об освобождении, чтобы мы заснули, отдохнули, чтобы он перестал нас подслушивать. А, нет-нет-нет! Хронос должен быть долгим, а жизнь – короткой. Возможно, в этой парадоксальности и скрывается глубокий нерушимый смысл того, что с возмутительной благоглупостью люди называют „предназначением“ – особенно для тебя, изучавшей древность, это недопустимо вдвойне; ты вышла на охоту без дроби, без добычи, вместо того чтобы помнить – как там сказал поэт, как сказал? – „безумье гоняться вслед за призраком пустым[7]“? Как гоняться с воздухом за воздухом? Нет, в тысячу раз лучше Хроносу-Моросу быть хозяином и вершителем вселенной и жизни, чем делать все, что взбредет ему в голову, этом неуравновешенному человеку, который уже все профукал и если заново не обретет первородную мудрость, то у него взлетит на воздух его собственное гнездо».

Всего в пяти шагах отсюда самый прекрасный юго-западный двор со стороны гарбина, редко дующего в наших краях, поэтому и дома, ориентированные на ту сторону, словно корабли в плавании, благополучно и непреклонно несут нас сквозь все ветра, за исключением собственно гарбина; этот палубный двор сейчас качает: он то поднимается до середины неба, то пропадает в разбушевавшейся бездне, а вечером в него набилась стая пепельно-черных ворон, которые жадно клюют незнамо что. «Кар-кар-кар, а ты как думала, подруга?» – жутко галдят они, лая, словно прожорливые псы, «и у домов есть своя судьба, своя жизнь, только ненамного длиннее, чем у хозяина». Голос внутри говорит, что теперь уже она никогда больше не увидит свой дом при полном свете плывущим на всех парусах в ночи – он будет существовать только в ее фантазиях, как воспоминание, которое со временем постепенно выцветает, чтобы уступить место другой реальности, новым образам, которые в свою очередь и сами становятся о трех ногах, сбиваются в кучу, попираются, порывисто летают, словно ошметки снежных хлопьев в бурю, чтобы найти себе место, требуя справедливости. В древнем неровном танце утомленных вещей, оставленных желаний и воспоминаний самые везучие из них попляшут немного, а затем неотвратимо растают или потонут вместе с остальными, презренными, в темном озере памяти.

Утомленная, словно проработала киркой в каменоломне весь день и ночь напролет или завершила тончайшие раскопки, и вся тяжесть выкопанной земли легла ей на плечи, она не могла дождаться часа, когда уйдет последний гость, чтобы лечь. Наконец она осталась одна. Кусочки ваты, которыми она затыкает уши, спасительные в иных обстоятельствах, не могли теперь ее защитить. «Кар-кар-кар», – она отчетливо слышит карканье, проникающее сквозь вату и пронзающее ей виски. – Кар-кар, чтобы вы ни делали, последнее слово за мной, пепельно-черной фальшиво орущей вороной, долгожительницей с безграничной памятью; вы прогоняете меня камнями и криками, когда замечаете в ваших прохладных садах, в спелых виноградниках, на готовых к жатве полях; отсылаете меня пастись на свалках изобличенной во лжи надежды и ваших несбывшихся мечтаний; кар-кар, я уродливая птица, болтливая, я все болтаю, болтаю, а вы думаете, что ничего я не сказала, разгребаю когтями и клювом там, где тлен, гниль и останки, переворачиваю все с ног на голову, превращаю смех в слезы, а в кошмар – мечту; кар-кар, это я далеко прогоняю и развеиваю по ветрам нарядных певчих птиц: щегла, жаворонка и человека; так каркал мой прадед, так заявляю и я, хоть вы и делаете вид, что не понимаете моего языка. «Мое кар-кар, – говорил он вам, – это глашатай мертвых».