Современная японская новелла 1945–1978

— Оставьте его, он, кажется, ранен.

Однако капитан Линч скорчил ироническую гримасу.

— Не беспокойтесь. Он упал вовсе не из-за раны, а просто потому, что опирался на дверь, которую вы так неожиданно распахнули!

Сапог начальника с бешеной силой ударил в ребро лежавшего передо мной юношу, и тот, громко вскрикнув, с трудом поднялся, сделал, пошатываясь, несколько шагов и протянул ко мне руку, как бы прося о помощи.

Только теперь начальник заметил, что здесь присутствует японка. Он грубо втолкнул обратно в комнату молодого человека, который с трудом переводил дыхание, опираясь на мои плечи.

— Унтер-офицер Роуз! — произнес он, приняв позу, близкую к стойке «смирно». Его тон звучал так торжественно, официально, что у меня внезапно возникло подозрение, — уж не нарочно ли разыгрывает капитан эту сцену, только потому, что здесь присутствую я, японка? — Мы, американцы, — продолжал он, — выполняем здесь, в Японии, свою миссию. Понял? А если понял, так еще раз хорошенько подумай о своем поведении. Задумайся перед лицом нашей истории, перед нашим государственным флагом! — И плавным движением руки он указал куда-то в глубину комнаты.

Со стены, на которую указывал капитан, уныло, как занавеска в безветренный день, свисает большой звездно-полосатый флаг. Однако нашим глазам представилось еще и другое, гораздо более удивительное зрелище.

На супружеском ложе начальника, стоявшем под этим флагом, приподнявшись с постели, сидит в прозрачной рубашке цвета лаванды миссис Линч, чей полуденный сон был, как видно, потревожен всем этим шумом. С сигаретой в руке, она недовольно разглядывает сквозь спутанные золотистые локоны нас четверых. Ярко-красные губы и ногти, эффектно оттененные звездно-полосатым полотнищем, сверкают красивым, каким-то металлическим блеском.

Я украдкой взглянула на трех американцев. Капитан Линч, горделиво выпятив грудь, без тени смущения не сводит глаз со знамени над головой жены. Капитан Диорио хотел было сперва отвернуться, но поскольку капитан Линч полностью игнорирует наличие постели, наверное, решил, что ему не остается ничего другого, как последовать его примеру, и, тоже вытянувшись по стойке «смирно», покорно (по крайней мере, так мне показалось), повернул голову к флагу.

Только унтер-офицер Роуз, этот юный нахал, вел себя по-другому. Отвернув от флага измазанную кровью физиономию, он с нескрываемым любопытством рассматривал женщину на кровати и, качаясь всем телом, улыбался идиотской улыбкой. Потребовалось меньше десяти секунд, чтобы капитан Линч, внезапно оглянувшись и заметив, куда смотрит Роуз, закатил ему со всего размаху пощечину, так что тот снова едва не потерял сознание. Но тут капитан Диорио приказал мне отвести Роуза в санчасть, а сам остался в комнате начальника и тихонько закрыл за нами дверь.

— Я никому об этом не говорила, но на следующее утро весь отель уже знал, что Роуз-сана избили…

— Да, конечно. У Роуза перелом левой руки, по-настоящему его следовало бы отправить в больницу. Впрочем, сегодня он, наверное, уже выйдет на работу…

Капитан с силой раскачивает качели. Мне стало весело, настроение стало задорное.

После этого случая у нас в Бюро возник интересный спор… Я имею в виду — между нами, японцами…

Обсуждался вопрос о правомерности побоев.

Разговор начала Кибэ-сан, у которой в тот день скопилось очень много работы.

— Этот капитан Линч — дурак! — высказала она свое недовольство. — Каким бы никчемным ни был Роуз, я прекрасно приспособила его хотя бы для раскраски плакатов… Ведь это глупо — причинить ему такое увечье, чтобы он вовсе не мог работать!..

Сакагути-сан, наш начальник, все еще преисполненный энтузиазма бывшего «смертника», услышав, что речь идет о побоях, встрепенулся — вспомнил, наверное, прежние времена.

— Теперь все говорят — бить нехорошо, скверно и так далее, но во время войны это было все равно, что сходить в сортир, — тут уж некогда раздумывать, хорошо это или плохо, нужно или не нужно… Да в любой армии бьют! — Таково его мнение.

Сакагути-сан разглагольствует, а сам в это время печатает на машинке. Печатает он одним пальцем, но очень быстро, это, конечно, хорошо, но иногда он ошибается и с ужасной злостью восклицает: «А, черт!..» — не считаясь с тем, что другой в это время что-нибудь говорит, или даже если сам держит речь.

— А вы, Дзюн-тян, когда служили в армии, тоже били людей? — спросила я.

Кибэ-сан как выскажет свои жалобы, так больше никого и не слушает, ее ничто не интересует, Дзюн-тян, как всегда, своего мнения не имеет, вот и приходится мне одной исхитряться, чтобы как-нибудь вовлечь их всех в разговор.

— Видите ли… Я всегда относился к тем, кого бьют. Да я и предпочитаю принадлежать к их числу…

Сакагути-сан, не обращая внимания на слова Дзюн-тяна, продолжает, по-прежнему барабаня по пишущей машинке: