Современная ирландская новелла

Он сиял бушлат и туфли и лег, глядя через дверь на желтое пятно фонаря. Холод в кровати был как в могиле. Она вернулась — в мятой рубашке, с распущенными волосами, легла возле него под одеяло и потушила свет. Через дверь в спальню сочился желтый свет с улицы.

— Жуткий холод, — сказал он.

— Сейчас согреемся. Надо было тебе раздеться и лечь под одеяло, не все ли равно?

Какое‑то время они лежали молча, слыша только собственное дыхание да слабую, далекую сирену. Он придвинулся поближе и, шепча ей в ухо, стал говорить о том, каково это — не иметь своего насиженного гнезда, а она ему рассказала, как после свадьбы приехала в Дублин из Каунти Кэвен. И с тех пор ни разу не ездила домой.

— Ты героическая женщина, — прошептал он.

— Ты хороший мальчик, Джонни, — сказала она.

Потом добавила:

— Давай спать, — и он долго лежал на спине, подложив ладони под голову, и наконец сказал: — Дейдре — стерва, — а она возразила: — Она еще очень молоденькая.

И еще прошло сколько‑то времени, и он шепнул: — Постарайся заснуть, — и она ответила: —Хорошо, — но через некоторое время он сказал: — Ты не спишь. Ты думаешь о нем. Когда это случится?

— Это может случиться в любую минуту. Тогда я засну и буду спать, спать, спать.

Он задремал. А когда вдруг проснулся, было пять. Ее не было рядом. Он нашел ее в сосгдней комнате — накинув на плечи мужское пальто, она глядела в окно, опершись локтями о подоконник. Не надевая туфель, он подошел и обнял ее за плечи.

— Не спишь?

Она не пошевелилась. Лицо ее совсем растаяло, слезы залили щеки. Он не знал, что сказать ей. Фонарь на улице теперь сиял, туман рассеялся.

— Все кончено, — прошептала она.

— Откуда ты можешь знать?!

— Я чувствую. В шесть пойду позвоню в больницу, но я и так чувствую.

Лицо ее сморщилось, из закрытых глаз снова потекли слезы.

— Ты иди, Джонни. Дома, наверное, беспокоятся о тебе.

Дрожа от холода, он оделся, поглядывая на пустые бутылки на полу, — иные из них стояли по стойке смирно, иные лежали. Надел фуражку с белым верхом, погладил плачущую по сгорбленной спине, сказал:

«Помоги тебе бог» — и поднялся на тротуар. Было темно, как ночью. Он поглядел на ее лицо — смутное пятно, белевшее внизу за запотевшим стеклом, махнул ей рукой и пошел прочь.

Дойдя до Угольной гавани, он остановился на середине железнодорожного моста и положил ладони на мокрые перила. В шести милях от него, на другой стороне спокойного залива, мерцала по берегу цепочка оранжевых огней, а дальше на запад в зеркале облака рдело свечение ночного города. В воде залива, черной, как нефть, отражался ходовой огонь угольной баржи. Он глубоко вдыхал сырой холодный воздух и помаргивал зудевшими с недосыпу веками.

— И все‑таки я люблю тебя, стерву, — негромко сказал он. Потом выпрямился, приложил ладони ко рту наподобие мегафона и дико проорал над заливом: — А ты меня любишь?

Под нависшим зеркалом облаков далеко простирался город.

Он погладил камень перил и вспомнил: «Да будет мирен твой последний сон и путь к твоей могиле проторен» — и зашагал домой, заломив фуражку, размахивая руками, высоко держа голову. Медленное колесо света выводило строку за строкой на воде главной гавани. Вдалеке, на отмели Киш, равномерно вспыхивал и гас луч маяка. Единственным звуком, провожавшим его до самого дома, был слабый и отдаленный гул вроде пчелиного — утренний рейс за море с дублинского аэродрома.

Когда он пробирался к себе, сверху донесся шепот:

— У тебя все в порядке, милый?

— Да, мама!

— Папа спит.

— Хорошо, мама.

— Ложись спать, солнышко.

— Да, мам. Я буду спать, спать, спать.

УМНИК (Перевод П. Карпа)

И конца было не видать мелкому дождику, когда под вечер Том Кеннеди вылез из автобуса и оказался на Главной улице Кунлеена; здесь, в монастырском колледже, или попросту МОК’е, предстояло ему начать жизнь учителя. На дождик он и внимания не обратил. Окинул взором городишко, посмотрел на часы: до того, как все закроют, оставалось ровно семьдесят минут. Попросил водителя показать, если не трудно, где тут гостиница. Водитель улыбнулся. Нет, не трудно. Гостиницы нет. Впрочем, комнату можно снять на этой же улице, вон в том высоком доме, который старая миссис Гестон именует пансионом. «Только больше соверена ей не давайте. Жильцов у нее в пансионе отродясь не бывало».