Современная ирландская новелла

Пьеса — не бог весть что. Жиденькая вообще‑то, но потешная. Местами здорово смешно. Угу, я заметил этого типа, как там он его окрестил — Дурлок О’Дубин. Считается так, что это он вывел меня. Да нет, я посмеялся — и все. Это же придумать надо, будто я лососей незаконно промышляю — глушу динамитом да еще пускаю какую‑то отраву. Вот чушь‑то! Ведь их можно ловить куда проще, и уж я‑то рыбу губить не стану. Пока еще соображения хватает. Чего ради глушить лососей — чтоб они через год — другой вовсе повывелись?

Я вам так скажу: в пьесе есть очень ехидные места, с подковыркой, но подковыривает‑то он только нас, нам одним и понятно — это он нас на посмешище хочет выставить. Майкл — второй меня не больно жалует, сам знаю. И такой‑то я, и сякой. Потому что ему взбрело в голову, будто я приглянулся Джули, а она ему самому здорово нравится. Вы ее видели? Очень она развитая девушка. Все, бывало, с ним ходит, все его слушает. И из себя такая красивая — хорошая бы ему жена. А он опасается, что я ей приглянулся, но только это дурь одна — Джули во мне брата видит, родных-то братьев у нее нету, да и я на нее смотрю, как на сестренку. Вроде бы оберегаю ее, понимаете, и так мы с ней славно ладим, ну, как брат с сестрой, когда они молодые, — то и дело хохочем, а смеется она до того хорошо, будто колокольчик заливается. Расхохочется вот так над твоей немудрящей шуткой, и ты сам в своих глазах вырастаешь. Вы такое можете понять? А понять надо непременно, потому что тут он зря на меня взъелся. У нас с ней просто дружба. Приятели мы с ней. Вы такое можете понять?

Ну а если тут все ясно, что ж тогда еще? Я так мыслю, ум у него неосновательный и в словах глубины нет. В жизнь не вдумывается — поверху скользит: и не то чтобы по сливкам скользил, нет, по снятому молоку. Вроде бы целыми часами на небо смотрит, на звезды, на луну, на солнце, холмы разглядывает, траву зеленую и вереск, но, я так мыслю, видит он их только по отдельности. А что все они — одно, для чего они и зачем, того он понять не может; где ж ему тогда понять, зачем люди живут — пусть хоть люди маленькие, вроде нас? А на маленьких людях мир стоит; так что общность ихняя, и стремления, и мечты — это и придает смысл всему сущему. Вы меня понимаете? Вот они, маленькие люди, и говорят ему: возьми зеркало, поднеси его к нам и покажи, какая она есть, наша жизнь; взять‑то он зеркало взял, но показывает только себя самого — обличье свое и понятия.

Может, я кругом неправ, но вот так я на это дело смотрю.

И потом — никому не дозволено обижать людей, так я мыслю. Само собой, все мы знали про Джули и про Сару с Моряком. И так давно уже все это дело тянется, мы вроде бы про него и забыли. Да и никто бы об этом словом не обмолвился, даже во сне — ну, вы меня понимаете. История несообразная, но ведь и горестная тоже. И так долго она тянулась — уже и поделать никто ничего не мог, а потом стало поздно.

Но вот из‑за чего во мне все переворачивается: это надо же, знать все про Джули, а в пьесе показать, будто ее отец — лавочник. Вот это уже никуда. Славный денек — он тоже человек. Ну еодились за ним в молодости грешки, так ведь когда это было, а здесь, видите, до чего ловко все повернуто. Где ж ему теперь доказать, что он тут чист, если за ним раньше были провинности? Вот видите. Чего ж удивляться, если он так разбушевался, хоть и узнал обо всем с чужих слов?

Я так мыслю — нехорошо это, людей вот этак разделывать ради того, чтобы немножко посмешить публику. Ясное дело, никто бы сроду не понял, что у него все перемешано: кое‑что от живых людей взято, кое‑что выдумано; одни только эти люди и поняли бы, так что лучше бы Славному деньку промолчать. Даже и те, с островов, так бы не взбеленились, но ведь в тот день была ярмарка, и выпили они, а тут еще Славный денек вроде бы соли им на раны насыпал. Зря они так разошлись вообще‑то. Не затей они драки, все бы само улеглось, а через месяц — другой и думать бы об этом забыли.

Даже и сразу бы позабыли, не окажись тут у нас проездом один малый из газеты, — он взял да и накатал статью. Верно, статья вышла занятная, а тут как раз объявился Майкл — второй и устроил целую драму. По правде говоря, реклама ему очень даже не повредила — этакий великомученик, изобиженный и отвергнутый своими земляками.

Слушайте, да он этим до конца дней может кормиться.

Почему ж я за него в драку полез, если его недолюбливаю?

Вопрос не из легких.

Дайте‑ка поразмыслить.

Ну что ж, думаю — потому, что он нам свой, а когда начинается схватка, тут решай, на чьей ты стороне. Сами‑то мы не прочь его отлупить, но чтоб его чужаки отлупили — черта с два. Вот вроде бы так, а?