Современная испанская новелла

На привязи под навесом маялась собака; увидала хозяина, Залилась радостным лаем.

— Что, обрадовалась, псина? Меня видишь, так сразу в лай, а? Никак, в лес просишься? Нельзя тебе в лес, там какой‑то отравы повсюду набрызгали. Молодые хозяева свое дело знают. Лесников понаставили.

— Дрова‑то кто взял?

Стараясь не встречаться с женой взглядом, он отрицательно покачал головой. Присел перед собакой на корточки, потрепал за ухом.

— Ох, господи…

— А где Тоньехо?

— Носится где‑то.

— В школу не ходил?

— Уроков нет вроде — уж и не знаю, что там за праздник опять. — Антонио поднялся, оглядел жену. Простоволосая, худая — кояга да кости.

— Что стоишь? Иди в дом, — сказала она.

— Я тут Николаса повстречал в Азе.

— Едет, что ли?

— Вместе нам ехать надо, вот что.

Наступило молчание. Она было открыла рот, но тут скрипнул ставень.

— Эй, Хуана! Оказывается, ты вот где отсиживаешься.

Хуана подошла к окошку.

— Заходи.

— Не могу, мул тут у меня с повозкой. Возьмешь чего? Гляди, салат какой! А то зелень на суп. Бери чего хочешь.

— Спасибо тебе, Энкарна, но сегодня не надо…

— Ну и денек выдался!

— Времена уж такие, — пояснил Антонио.

— Такие — сякие… Семь бед — один ответ. Тпру, шальной! Ну и мул. Стой, окаянный! Не мул, а божье наказанье: и слепней, кажись, нет, а все дергается. Ну ладно, раз покупать не желаете…

— В другой раз…

Зеленщица кивнула и отправилась дальше. Глотка у нее была луженая.

— А ну, хозяюшки, налетай! Салат, салат кому! Что за чертовщина такая, куда все женщины подевались? Сейчас ведь были…

— Были да сплыли, — отозвались с угла. — Теперь вам — одна дорожка: товар в зубы и айда в Барселону, Мадрид или Валенсию…

— А там и до Германии рукой подать, — подхватил другой.

— Лоботрясы вы хорошие, вот что я скажу. Все вам трын — трава.

— А куда денешься? Коли дома так, то на чужбине и подавно ярмо на шею наденут. Верно говорю? Тут хоть и не заработаешь ни хрена, а все что‑нибудь да перепадет. Вот оно как. Хочешь жить — умей выкручиваться.

— Что‑что, а это они умеют, — не удержалась Хуана.

— Все никак не надумаешь? — спросил Антонио.

— Ну и дела! — бранилась торговка. — Эд^{ак нам} всем отсюда ноги уносить придется.

Просигналил где‑то автомобиль, донесся шум мотора. Парни на углу загалдели.

— Ага, и Тоньехо там. Ужо доберусь я до него…

— Будет тебе.

— З^нкарна! Иди сюда, — вернул кто‑то зеленщицу.

На углу по — прежнему чесали языки. Антонио захлопнул дверь.

— Устал, что ли?

— Нет, не очень.

— А что Бернабе говорит?

— Да ничего. Вот тыкву, говорит, посадим…

Хуана принялась расчесывать волосы.

— Прежде‑то как хорошо было!

— Мало ли что прежде было.

В соломе чирикали воробьи. Наверху в листве копошился, склевывая молодые виноградники, пгенец — козодой.

— Не прожить мне без двора без нашего.

Антонио присел на вязанку, ту, что принес из леса.

— Как‑нибудь проживешь.

— Нет, не проживу.

— Вот ведь Сатурнино уехал. Какой у него дом теперь, слыхала?

— На тот свет раньше попадешь, чем такой дом выстроишь.

— Девчонка кричит все?

— Дала ей супу, вроде уснула.

Первые ласточки уже прилетели. Высвистывая свое, они сновали под карнизом, безразличные к людским тяготам.

— А тут еще зима какая — холода, стужа! На виноградниках, что померзло, всей деревней обрывали. Да трактора Эти — танки прямо, страх один.

— Ехать мне надо. Сама видишь.

Какой‑то воробьишка подскакал к двери пустого — без скотины — хлева.

— Прежде‑то четыре полосы у нас было, да ты поденно на стороне подрабатывал… А теперь и мул сдох, и ячмень какой — кто его купит?

Антонио достает кисет, долго и бережно сворачивает сигаретку. Хуана следит за его пальцами. Вот он подносит листик клейким краем к губам, слюнит его, неспешно заклеивает.

— Да — a, то прежде…

— А Николас чего говорит?

— Что больше меня не ждет, вот чего.

— Ему легко. Один, бессемейный.

— А семейных сколько поуезжало, будто ты не знаешь, Хуана.

— Ну, и чего хорошего? Возьми Хосефу, Долорес, Асунсьон… Разве это жизнь: каждый день на почту бегать? «Мне есть что‑нибудь, Луис?» — «Нет покуда, зайди завтра». Ваш брат на письма не больно тароват. А кто и грамоте не Знает, откуда и знать‑то ее? Весь век свой в земле копаешься.

— Я буду писать.

Хуана подсела к мужу.

— Мам! — В дверях показался Тоньехо.

— А, вот и ты наконец.

— Пап, это машина дона Хесуса проезжала.

— Я тебе покажу машину…

Мальчишка был худенький. На отца он смотрел с опаской, наперед жалостно посапывая носом. Антонио притянул его было за рукав. Парнишка тихонечко заскулил.

— Ладно, отпусти его, — вступилась Хуана.

— А, пропади все пропадом, — ругнулся Антонио, но отпустил.

Прежде и вправду жизнь была другая. Опять же мул. Четыре полосы ячменя. Обстригал виноград у дона Хесуса. Подрабатывал на винзаводе. А в августе страда начиналась — еще на два месяца. Теперь все не так.

— Говорят, житье лучше стало.

— Еще чего! — возмутился он. — Лучше некуда. Народ-то… тьфу! — И сжал кулаки.

— Говорят: люди знают, что делают. Вернется такой, глядишь, приоделся, то да се. Может, и вправду лучше?

— Заладили: «лучше, лучше…»

— А я видел трактор дона Хесуса, новый который.

Антонио посмотрел на сына. Взял за руку.