Современная испанская новелла

Долгое время он волочил свою больную ногу. С открытой, незабинтованной раной влезал в грязную воду, а потом пальцем выковыривал из раны грязь.

Мой кузен был заядлым курильщиком. В этом состоял его единственный порок и, думаю, единственная радость, которая скрашивала ему жизнь. Он не выпускал трубки изо рта с той минуты, как просыпался, и до самой ночи, откладывая ее в сторону, только пока ел. Трубка висела на его толстой губе, с которой иногда тонкой нитью стекала слюна. Он вытирал ее рукой. Если же он забывал это сделать (особенно за едой), ему напоминал об этом суровый окрик отца или одного из братьев:

— Утрись, Кико!

Тогда Кико поспешно вытирал рот, словно стыдясь и вместе с тем обижаясь за напоминание, особенно за топ, каким оно было сделано. Несмотря на грубость и неотесанность, мой кузен, вероятно, был очень раним.

Когда у Кико кончался табак, он беснопался. Ничто больше не приводило его в такое отчаяние. Он мог не есть, не пить, но не курить не мог. Кико приходил в ярость: ругался, угрожал самым страшным и говорил, что повесится. Впрочем, этой последней угрозой он пользовался даже в тех случаях, когда бывал разъярен и не так сильно.

Не знаю, видел ли мой кузен удавленника или слышал об этом от кого‑нибудь. Подобный способ самоубийства очень распространен в наших краях. Почему‑то самоубийцы предпочитали именно такую смерть. Они всегда выбирали для Этой цели одно и то же место на окраине городка — в роще у оврага (который назвали и называют поныне Оврагом удавленников) — и вешались на одном и том же дереве.

Скорее всего, Кико видел одного из них. Как бы там ни было, но факт остается фактом: стоило Кико рассердиться, и он грозил повеситься. Я даже уверен, что он видел одного из удавленников. Овраг, как я уже сказал, находился на окраине городка. Стоило кому‑нибудь повеситься, как эта новость сразу же становилась всем известна, и жители бежали посмотреть, а потом долго обсуждали происшествие.

Как я уже говорил, мой кузен был заядлым курильщиком и без конца курил. Его страсть к трубке была столь велика, что даже пустую, потухшую, он не выпускал ее изо рта. По крайней мере я не помню его без трубки. Когда у него кончался табак, он выходил из себя: набивал трубку сухими листьями ежевики или бобов, зажигал их и с остервенением дымил. В конце концов он швырял трубку на землю. Но через несколько минут поднимал и, набив чем попало, снова принимался дымить. Вид у него при этом был совершенно безумный и какой‑то отчаянный, обращаться к нему было бесполезно. Чаще всего это происходило, если заболевала его мать или же если ее не было дома. И только иногда по ее Забывчивости. Она слишком хорошо понимала, что Кико больше остальных нуждается в табаке, и всегда следила, чтобы табак был в доме.

Помню, однажды Кико в отчаянии убежал с фермы, разыскивая свою потерянную трубку. Он, словно шальной, бегал повсюду, всех расспрашивал, обыскивал каждый уголок и проклинал все на свете. Лицо его исказила яростная гримаса, на него жутко было смотреть. Кико бранился и так страшно угрожал нам, что нас бросало в дроя «ь. Правда, иногда мы нарочно прятали от него трубку, желая его позлить. Но на сей раз никто из нас ее не трогал.

Мы принялись помогать ему в поисках. И вдруг кто‑то из нас рассмеялся, показывая на Кико. Взглянув на него, мы тоже покатились со смеху. Трубка торчала у него во рту. Даже он улыбнулся и ушел пристыженный.

С Кико я познакомился, когда тот был уже взрослым, — он был старше меня лет на десять.

До этого он жил в городке, и теперь я понимаю, что уясе тогда дети всячески издевались над калекой. Издевались изощренно, как это умеют только дети.

Обычно черты лица Кико искажала горестная гримаса. И только когда его никто не обижал, особенно когда он находился среди братьев, лицо его становилось очень добрым. Больше других, казалось, он любил меня — за исключением матери, разумеется, — потому что я меньше остальных издевался над ним. Да и я любил его.

И тем не менее нередко я заодно с кузенами терзал его жестокими шутками, от которых он приходил в такую ярость, что мне становилось страшно, хотя, повторяю, он ни разу не причинил мне зла.

Вместе с Хоанетом, его младшим братом, мы не раз швыряли в Кико комья грязи, когда он работал на поле, а потом убегали, боясь, как бы он нас не догнал. Он бежал за нами, ковыляя на своей хромой ноге, высокий, огромный, с серпом в руках; его глаза сверкали от яростного гнева.

А разве мы не прятали от него трубку, чтобы потом посмеяться над ним и порадоваться его отчаянию? Возможно, мы издевались над ним и похуже. Иногда приходилось вмешиваться его матери или отцу, которого он очень боялся, особенно его тяжелой руки, хотя я не сомневаюсь, что Кико никогда бы нам ничего не сделал. И все же мы предпочитали держаться от него на почтительном расстоянии.