Современная испанская новелла

Пока ожидали лифт, пожилая чета иностранцев, глупо улыбаясь, глазела на них.

— Наверное, шведы или англичане, — сказал Эфраин.

В вестибюле Мануэль задержался, его окружили, прося дать автограф, четыре девушки и мальчик в ливрее, который протянул ему журнал, где на обложке Мануэль был сфотографирован молящимся у статуи богородицы, поэтому надпись получилась совсем незаметной. Выглядел Мануэль на снимке подавленным. При его появлении любопытные, собравшиеся на тротуаре, сразу оживились.

— Я говорил, что Мануэль Кантеро.

— Ему здорово досталось: неудача за неудачей. А ведь отличный тореро.

Уже включили мотор, но шедший позади всех Эфраин, увидев, что портье делает ему знаки, вернулся и исчез за вращающейся дверью. Мануэль втиснулся между пеонами. Лучезарное небо над Гран Вия казалось необъятным. Машину сегодня вел не Эфраин, и мужчина, сидевший за рулем, нетерпеливо посигналил ему, хотя ЭФраин уже сбегал по лестнице отеля. Привычным движением он забросил внутрь плетеную корзину со шпагами и сел на свое место рядом с водителем. Все смотрели на него, а он, повернув возбужденное и радостное лицо к Мануэлю, протянул ему что-то. Потом потрепал его по колену и, блестя глазами, словно десятилетний мальчишка, сказал:

— Бери, это тебе. Срочное письмо из Севильи.

Конде, Кармен

БАШНЯ МРАКА ( Перевод с испанского Е. Родзевич)

Появление ребенка на свет было прекрасным, как рождение каждой новой жизни. Роды прошли обычно. Младенца искупали и положили около матери, совсем еще молодой женщины с необыкновенно красивыми глазами и высоким лбом, — Мальчик.

— Мальчик? — устало переспросила мать и заснула глубоким сном.

Вначале ребенок ничем не отличался от других детей. Женщина все больше привязывалась к сыну. Материнство принесло покой ее душе. Она кормила сына на воздухе, и от солнечных лучей грудь ее стала еще более прекрасной и женственной. Но как бы ярок ни был свет, на большие глаза ребенка никогда не наворачивались слезы. Мир отражался в них, как в глубоких чистых озерах. Мать напряженно вглядывалась в эти глаза и всякий раз словно проваливалась в бездну. Она смущенно отводила взгляд — ребенок не отвечал на ее немой вопрос. Темные глаза мальчика были открыты, но, казалось, спали.

Впервые ребенок улыбнулся, услыхав музыку, и с тех пор звуки фортепьяно неизменно вызывали у него радостную улыбку.

У мальчика был тонкий слух. Если отец, на лице которого лежала горькая печать одиночества, направлялся к его колыбели, сын тянул к нему ручонки. В семье малыша боготворили, да и все вокруг были без ума от него. Только мать томилась какой‑то смутной неудовлетворенностью и тревогой. Проводя бессонные ночи у колыбели сына, она в страхе спрашивала себя: «Неужели я люблю его меньше, чем другие матери любят своих детей?»

Мы уже говорили, что у этой женщины был высокий лоб — признак талантливой и страстной натуры. Однако вся ее жизнь была подчинена разуму, она не знала, что такое без'рассудные порывы сердца или трагическая власть плоти. Стыдясь проявлять слишком пылкие чувства, она подавляла в себе все желания. И в любви она подчинялась рассудку, видя высший ее смысл в материнстве. Грустила она или радовалась, глаза ее всегда смотрели прямо, губы улыбались. Внешне она была неизменно спокойна. И это спокойствие, такое полное и невозмутимое, тоже казалось следствием ее рассудочности.

II все же ее часто пугала мысль, что чрезмерная сдержанность не даст ей испытать и беззаветной материнской любви.

Но жизнь решила по — другому.

Очень скоро, теплым солнечным днем, она поняла причину своей тревоги, к которой примешивалась какая‑то неудовлетворенность.

Лежа голышом в саду, малыш слушал доносившуюся из дома музыку и смеялся. Широко открытыми глазами, не мигая, он смотрел на яркое солнце. Мать похолодела от страшной догадки: ее сын не видит! Солнечный свет и прохладная тень для него одно и то же!

Мальчик слеп, он не видит прекрасного, сияющего утра, напоенного музыкой! И только она, эта музыка, может его радовать.

Одиночество отца нарушили стоны отчаяния. И тогда все, словно по молчаливому уговору, стали воспитывать малыша так, чтобы он узнавал мир через иные органы чувств, не подозревая о своей слепоте.

Когда мальчик стал говорить, мать сказала на семейном совете:

— Он не должен знать о своем несчастье. И мы всегда будем помнить об этом. Пусть он думает, что ничем не отличается от других. Слово «свет» не должно для него существовать.

Это был тяжелый разговор. Все сочли намерение матери невыполнимым, но она первая подала пример.

Мальчик жил на своей половине под неусыпным надзором матери. Несмотря на слепоту, он двигался легко и свободно. Он узнавал окружающий мир, как все дети, только об одном он не догадывался: о своей слепоте.

При нем никогда не произносили слова «свет», хотя это было очень трудно.

Настала пора отрочества.