Современная югославская повесть. 70-е годы

Женщины смотрели на нее с нескрываемым любопытством: партизанка, а стирает, как все. Ничего в ней партизанского, разве что лежащая на камушках титовка с пятиконечной звездой, — и все-таки она — партизанка, пришла сюда с отрядом, значит, воюет. Добре чувствовала на себе их взгляды, слышала невнятный шепот и, продолжая стирать, думала о том, что женщины вправе удивляться. Наконец Добре Галевская достирала рубашку и разложила ее на камнях сушиться. Одна из женщин несмело подошла к ней.

— А ты, девушка, тоже с отрядом?

Добре утвердительно кивнула:

— С отрядом.

— И твои знают, что ты пошла воевать? — Женщина пытливо вглядывалась в ее лицо.

— Знают.

— Ты партизанка, да? — допытывалась женщина.

— Да, партизанка.

— А, скажем, не боишься?

В глазах у Добре мелькнуло изумление.

— Боюсь? Чего?

Женщина растерялась.

— Ну, скажем, смерти?

— Умереть можно везде, даже у себя в деревне. Не так, что ли?

— Это так, — согласилась женщина. — Недели четыре тому назад пришли к нам баллисты и расстреляли троих. Партизан они вроде бы укрывали. Собрали все село и на глазах у всех убили, точно скотину.

Подошла вторая женщина.

— А ни в чем они не виноваты. Ни в чем. Просто ткнули в них пальцем и повели на расстрел.

— Вот видите, — сказала Добре Галевская. — Умереть можно где угодно, смерть всюду одна. Так чего же мне бояться?

— Твоя правда, — подтвердила первая женщина. — И мы так думаем.

— А раз так, то уж лучше погибнуть в борьбе за то, что тебе дорого, за свободу, к примеру, — продолжала Добре.

По спине у нее пробежал холодок. К чему эти разговоры о гибели и смерти? Поняла, люди любопытны, их удивляет все, что выходит за рамки повседневности, и все же лучше не говорить о смерти сейчас, когда она подстерегает за каждым буком, за каждым камнем. И чтоб переменить тему, спросила:

— А как вы тут живете?

Женщины пожали плечами.

— Как живут в селе, — ответила первая. — Две овцы да кузовок земли, вот и тянем лямку годами.

Разговор оборвался. Женщины растерянно смотрели друг на друга и молчали, не зная, о чем бы еще спросить. Нарушила молчание Добре.

— Поговорили и будет. Мне пора. Рубашка здесь останется, ничего? Не пропадет?

— Да куда ей деться? — торопливо ответила вторая женщина. — Если хочешь, постережем.

И вдруг робко, словно стыдясь того, что давно уже вертится на языке, сказала:

— Девушка, мы хотим у тебя кое-что спросить!

— Спрашивайте, — обернулась Добре.

— Хотим мы спросить, — замялась женщина. — А ты не боишься — вокруг столько мужчин?

Вопрос был неожиданным, и Добре сначала растерялась, а потом вдруг расхохоталась.

— Боюсь? Чего мне их бояться? Они мои товарищи, а с Живко мы вместе выросли.

Партизанка покраснела. Почему-то именно сейчас ей вспомнилось, как Живко Тевдоский поцеловал ее первый раз:

двадцатого января сорок второго, после заседания исторического кружка. В тот вечер они по обыкновению вышли вместе, и в темноте, тяжелой и липкой, какая бывает в Тетове зимой, почти у подъезда гимназии она почувствовала его губы на своей щеке. Она даже охнуть не успела, как он повернул ее к себе и торопливо спросил:

— Мы уже не дети? — Добре не видела его лицо, только чувствовала его чуть насмешливую, но теплую улыбку. Во всяком случае, так показалось тогда гимназистке седьмого класса Добре Галевской. — Взрослые мы или нет, Добре? — услышала она его голос.

Она собралась было ответить первое, что придет на ум, но губы его уже коснулись ее губ. Потом, обнявшись, они молча пошли к Чапчаковской улочке, где жила Добре, под ногами у них скрипел снег, а сверху падали крупные мокрые хлопья.

Добре подняла взгляд на, женщин.

— С Живко Тевдоским мы вместе росли. И вместе вступили в СКОЮ, и аттестат зрелости вместе получили месяц назад.

Снова покраснела. Что за дурацкая привычка краснеть по любому поводу! И почему она, собственно, оправдывается? Могла бы и промолчать.

— Это его рубашка? — спросила вторая женщина.

— Да, его, — смущенно пролепетала Добре.

— И вы поженитесь? — выпалила первая.

— Да, как только победим! — не задумываясь ответила Добре.

— А долго ждать победы?

— Недолго, — уверенно ответила Добре. — Фашизм трещит по всем швам. Осталось его добить… — сказала она с неожиданной для себя жестокостью и, стукнув кулаком о кулак, повторила: — Добить!