Современная югославская повесть. 80-е годы

— Не иначе, та дрянь вылила мне мочу за шиворот, — твердил доктор, отлепляя мокрую рубашку от тела.

Как она могла это сделать? — удивлялся Шерафуддин.

— Вы сказали, что вылила.

— Да, сказал. Может, я и произнес это коротенькое «не иначе», но так оно и было.

— Да, вы правы, — поспешил выручить его Шерафуддин. — Так оно и было.

Вздрогнув, как от озноба, он подумал о судье: что с ним сделала старость! И, пытаясь как-то его ободрить, польстить, что ли, на прощанье — он знал, что больше не встретится с этим человеком, — напомнил о былом его общественном положении:

— Надо полагать, вы частенько присуждали meritorno[77].

— Да, — ответил тот, — только судьей был мой брат, он умер, а я, в память о нем, исключительно из гордости, уверяю вас, присвоил его имя, звание, всю его жизнь.

— Значит, вы не были судьей?

— Был, — ответил доктор, — но не вполне. Знаете, сейчас все другу другу судьи, и я кому-то судья, ну, если никому другому, то собственной жене, — он остановился и, глядя на Шерафуддина, злобно усмехнулся.

Бывает, подумал Шерафуддин, такое бывает, когда человек в летах.

Они пошли дальше.

— А теперь судят меня. — Доктор снова остановился, всхлипнул и сказал: — Вот мой дом, сейчас увидите мою жизнь.

Он провел Шерафуддина через двор в беседку, принес и разрезал дыню; угощая, не переставал говорить, стремительно менял темы, перескакивал с предмета на предмет, не заканчивая мысли, — так изголодавшийся человек перед обилием еды и напитков хватается за все — одно бросит, другое возьмет, потом еще и еще. Он даже не задержался на прежних властителях Сараевского поля, Шахинагичах, тут же заговорил о первой мировой войне, потом о новых открытиях в биологии, об операции на почках, которую перенес, снова о Шахинагичах, потом о своем понимании Вселенной, о своих трудах.

Напрасно Шерафуддин пытался прервать его, что-то уяснить, доктор его не слышал, говорил и говорил, и все от страха, что Шерафуддин уйдет, не дослушав, или заговорит сам. Как сбежать? Шерафуддин рассудил, что давно выполнил свою миссию, но улизнуть было нелегко, доктор будто приковал его железными цепями, у Шерафуддина не хватало духу бросить его на середине самого захватывающего рассказа. Вдруг он заметил, что старик не шевелит губами, а приглядевшись, установил, что голос идет из живота, и спросил, не кажется ли ему это. Старик охотно подтвердил:

— Да, верно. Вообще не понимаю, почему принято говорить ртом. Ртом мы едим, он должен быть у человека чистым, а между тем какая только грязь не попадает в рот, стоит оказаться на улице. Посмотрите!

Он вытянул руку, растопырил пальцы, напряг их, и Шерафуддин в изумлении услышал: голос идет из пальцев. Они говорили, все пятеро, тараторили, перебивая один другого, нельзя было ничего понять, как при переключении скорости у магнитофона.

— Послушайте!

Доктор опустил руку и приблизил к Шерафуддину ухо — голос шел из уха. Шерафуддин не верил себе: у меня что-то со слухом, это все Зинка — она выбила меня из колеи. А старик наслаждался его недоумением, хитро улыбался и не переставал говорить — то животом, то бедрами, большим пальцем ноги, даже ягодицами, и это казалось смешнее всего… Как он такого достиг? Наверное, из-за долгого молчания — ему не давали говорить, вот природа и взяла свое, нашла выход. Не зря же существует пословица: «Заткни ему рот — скажет задницей». Все правильно. В старике проявились необъяснимые силы природы, Шерафуддин смотрел пораженный, онемев от удивления, а тот все демонстрировал свое искусство — голос исходил уже из ботинок, они даже умудрились поссориться. Старик отдался своему занятию, наслаждался им, как музыкант инструментом, и Шерафуддин улучил момент, потихоньку, незамеченным выбрался из беседки. Старик, увлеченный очередной ссорой с самим собой, видно, потерял интерес к собеседнику, к концу их встречи, отметил Шерафуддин, это был совсем другой человек, лет на двадцать моложе, лицо больше не казалось восковым, появился румянец, мутные глаза обрели блеск… Шерафуддин вернул его к жизни в буквальном смысле слова.

XI

Зинку Шерафуддин нашел там, где оставил, у дверей кафе. Ее упорство победило, и он привел ее к себе, сознавая, что жизнь на этой негостеприимной планете дается только раз.

Появился новый повод для размышлений. Непреложность законов природы на Земле исходит из Вселенной — стало быть, его одарило небо. Вселенная совершенна, как часовой механизм, рассуждал он, а известно, что творится с часами, когда выходит из строя одно колесико или одна из множества мелких деталей: стоит попасть в тонкий механизм пылинке — часы останавливаются. Нечто подобное может произойти со Вселенной: стоит нарушить хоть одну составную часть или привнести посторонний предмет, равновесие нарушится, изменятся соотношения, величины, скорости, на время перестанут действовать ее законы; вот ему и представился такой момент.