Современная югославская повесть. 80-е годы

Каждый устремлен к своей вершине, ее не достичь другому, у каждого свои крепостные стены, и если тебя осаждают, ты бросаешь сверху камни, льешь кипяток или раскаленное масло, у каждого на земле есть своя крепость, где в случае надобности можно укрыться.

Но ох как хрупко в мире все человеческое, и знания, и стремление к этим знаниям. И нет ничего лучше молодости, хотя и молодость — груда соломы или бумаги, ярко вспыхнет, а сгорев, превратится в кучу серого пепла. Если и существует что-то реальное, то это молодость, спорт, любовь. Перед внутренним взором возникло состязание по водному поло, он смотрел издали на обнаженные торсы спортсменов, рассекающих воду и осыпающих брызгами все вокруг, наблюдал за рядами зрителей и видел только краски: голубое, белое, красное и снова красное, белое, голубое. Здесь тихо, культурно, спокойно, не то что на футболе, где болельщики вечно орут, кого-то подстегивают, кого-то поносят, ни разу в жизни не коснувшись ногой мяча.

Общественное положение, признание, титулы, тантьемы[79], счет в банке, на который постоянно что-то поступает, крупное жульничество и мелкий обман — все вместе не стоит одной-единственной улыбки молодости. Да, положение, слава, титулы, вилла на море, вилла в лесу, автомобили — это лишь оболочка, одежда, а если все снять, что останется? Надо еще посмотреть, что останется и как выглядит то, что останется, а выглядит оно так: в душной комнате сидит Шерафуддин, настоящий Шерафуддин, со складками жира на животе, одна, две, три, четыре, как у много рожавшей женщины или, еще хуже, как у женщины, не способной рожать, под выпирающим животом короткие кривые ноги, отвисшая грудь трясется, как у грузной старухи, в паху, с обеих сторон, глубокие ямы — зачем, зачем все это? Вот он, настоящий Шерафуддин, а не тот, которого знают по университетской кафедре, по общественному положению, в мантии величия и власти, знают как легкого на подъем, всегда улыбающегося Шерафуддина.

И я больше не встречусь с друзьями в факультетском актовом зале, не буду рассуждать о прибавочной стоимости, о промискуитете и пуналуа[80], об Испании, о Бакунине, о Кропоткине, об Анри Барбюсе, об Алексее Максимовиче Пешкове — все в прошлом, и никогда, никогда больше я не встречусь с ней… Что мои знания, мое общественное положение, происхождение… Миллионы могут достичь подобной высоты, зато вряд ли найдешь хоть одного, кто не отказался бы от всего ради такой вот женщины. Какой там оплот! Разве я в крепости? Я в болоте, погряз по шею, меня уже не вытащить. Моя крепость — развалины, по ним прыгают и гоняются друг за другом дети. Мое происхождение — плевать на происхождение, все мы равны, благороден лишь тот, кто сохранил молодость, кто живет, кто окружен молодыми.

И снова…

Она загорала на горячем песке, на переполненном пляже, почти нагая, в метре от него. Шерафуддин понимал: легче преодолеть расстояние до другой планеты, чем до звезды, сиявшей рядом во всем своем великолепии.

Антей, когда у него иссякали силы, должен был коснуться земли, чтобы одолеть врага, так и Шерафуддин теперь, словно и у него иссякли силы, должен был вернуться к своей работе, только тогда он мог победить. Его крепостью была работа, а в своей крепости каждый сильнее. Он это знал и вынужден был, хочешь не хочешь, придерживаться общего правила.

Его приятели-шахматисты, один с шахматной доской под мышкой, другой со свежими газетами, стояли у входа в парк, поджидая его. Бывшего социолога, доигравшего свою партию жизни на шахматной доске, боровшегося до последнего дыхания, заменил бывший юрист, адвокат, похожей комплекции и столь же самоуверенный. Он тоже любил держать пари, кто кого проводит на кладбище. Шерафуддин был с ним знаком.

— А вот и Шерафуддин, — радостным возгласом приветствовал его социолог, — где ж ты, мать твою, пропадаешь? Вот кто умеет жить на пенсии, постоянно в делах, понимает, что иначе одряхлеешь.

Шерафуддин шел мимо больницы, задумавшись и никого не замечая, но вдруг его внимание привлек слабый голос:

— Помогите!.. Помогите!.. Помогите!..

Оглянувшись, Шерафуддин увидел старика, тот вырывался из рук дюжих санитаров. Значит, сумел добраться до выхода, тут его и настигли великаны.

— Зачем вы его держите, если он так рвется? — поинтересовался Шерафуддин.

— Он болен, — ответили ему, — сердце.

Сердце, болезнь века, подумал Шерафуддин.

— Помогите!.. Помогите… Разве это причина, чтобы держать меня взаперти, не проходите безучастно!

Тут нужно быть рассудительным, понял Шерафуддин и стал убеждать старика остаться в больнице, мол, надо лечиться, это в его же интересах.

— Да какие болезни?! — возмутился тот. — В какое время вы живете?

— В конце двадцатого столетия, — с готовностью ответил Шерафуддин.