Современная югославская повесть. 80-е годы

Один из молодых людей сообщил, что получил права и выплатил за машину, если понадобится — пожалуйста.

— Ну нет, — ответил белозубый, — если понадобится, я возьму тахи.

— Может, все-таки такси, не тахи, — поправил кто-то.

— А я и не знал, что тебя зовут Мексо, а не Мехо, — улыбнулся парень, и все расхохотались.

Шерафуддин тоже улыбнулся, вспомнил детство — один мальчик доказывал, будто надо говорить «артека», а не «аптека», они даже поспорили. Зинка не улыбнулась, она смотрела на парня, но уже как на недруга.

А ведь она его знает, думал Шерафуддин, возможно, она хочет отомстить ему — зубы стиснуты, глаза горят… И он вспомнил, это тот самый парень, который поддержал его, когда Чебо разглагольствовал о конфликте поколений.

Молодые люди остановились в поисках своих мест, и Зинка, даже не взглянув на Шерафуддина, подошла к ним совсем близко. Она пожирала взглядом парня, не упуская ни одного его движения, ни одного слова. Только теперь он ее заметил, бросил ничего не значащий, мимолетный взгляд.

С первыми звуками музыки Зинка оказалась возле Шерафуддина, молча села рядом. Она смотрела по сторонам, на музыкантов, на пульты, но главным образом туда, где сидели трое молодых людей, и мало что понимала. Шерафуддин слушал произведение композитора, столь обогатившего и наполнившего новым содержанием жизнь человека, сумевшего облагородить его, сделать гордым… Однако слушал уже без той жажды, которая охватывала его при одной мысли о концерте. Желание слушать без перерыва и отдыха осталось, правда не потому, что хотелось насладиться музыкой, почувствовать ее разлив в своей груди, а потому, что ему хотелось оттянуть новую встречу Зинки с тем молодым человеком. Она сидела рядом с Шерафуддином совсем чужая. Смотрела на оркестр и его не видела, видела только белозубого парня, его улыбающееся, молодое лицо, погрузившись в свою иллюзию, свою мечту, и остервенело грызла ногти.

Хотя симфоническое произведение исполнялось как единое целое, сегодня почему-то устроили антракт. Многие встали и вышли в фойе. Без малейших колебаний, будто имея на то право, пусть добытое силой, Зинка бросила Шерафуддина, отыскала молодых людей и встала рядом, глядя на своего идола.

На мгновение погас свет, в знак того, что антракт закончен, толпа заволновалась, заколыхалась, осваивая шаг за шагом переходы и лестницы. Парень извинился перед приятелями, сказал, ему нужно задержаться. Зинка протянула руку, он схватил ее, и, словно по тайному уговору, они помчались вниз по лестнице, оделись и выскочили на улицу. Шерафуддин дослушал симфонию один, сидя рядом с опустевшим креслом. Никогда яснее он не ощущал пропасть, разделявшую оперную музыку и симфоническую: первая, по сути непритязательная, просто приятна для слуха, а эта исследует человеческие отношения во всей их сложности, даже если люди сами себе создают эти сложности. Оставаясь на земле, музыка уходит глубоко в недра, там она заново рождается, возносится в небо, снова опускается на землю, к человеку, стремится осмыслить его роль на земле, бросается за него в бой против земли и неба. Шерафуддин вопреки прежнему представлению, в общем-то полученному в том виде, как ему предлагали, а он принимал, то есть как победу жизни и радости над смертью и горем, теперь составил собственное мнение: такое понимание было упрощенным и натянутым, так не мог думать композитор, это победа боли и страдания, безоговорочная власть горя и смерти над радостью и жизнью. Он вдруг осознал: горе и смерть вечны, а радость и жизнь — мгновение. Судьба — бросаемое в цель копье, история человечества совсем не то, что мы знаем и наблюдаем, а бесчисленные копья, одно за другим рассекающие воздух и ливнем обрушивающиеся на землю. Они остаются на земле, исчезают в ней, чтобы родить новые копья, которые так же молниеносно пронзят воздух и уйдут в землю, где останутся навсегда, — вот единственная, вечная истина.

Новое восприятие, а оно появилось неожиданно, озарив светом реальность, напомнило о создателе этой и многих других симфоний, о нищете, холоде и пустоте его жизни, неудовлетворенных страстях, болезнях, жестоких ударах судьбы, отнимавших у него возможность творить. Новый вопль женского хора, ужас, звучавший в нем, привел Шерафуддина к мысли: смерть, да, но прежде всего сила, сатанинская сила неба и земли, ненависть, надругательство — зачем, почему они лишают человека возможности творчества?