Современная югославская повесть. 80-е годы

— Это твой огород, — сказал ему монах, — в сущности, у каждого где-нибудь есть такой. Я хожу за ним уже больше трех десятилетий, с тех пор как твой отец завершил здесь путь. Мы знаем твое имя, ибо он поминал о тебе и огород этот завел прежде, чем исчезнуть и оставить тебя сиротой. Он был редким травником. Вглядись, здесь нет ни одного растения, которое бы не начиналось буквой из имени Атанасие, которым тебя окрестили. Здесь в прямом смысле слова произрастает твое имя. Все твои помыслы, желания, свершения проклюнулись и расцвели здесь, воплотившись в цветы или бурьян. По их виду и запахам ты, верно, смог бы сейчас определить свои поступки, решения, слова, добрые и дурные дела. Добрые дела — бурьян, дурные — цветы, притом пахучие, ибо добро идет об руку с уродством, красота — со злом. Я по растениям всегда знал, что ты делаешь и как тебе там приходится…

Старец умолк, кожа у него на лбу заходила, будто он отгонял мух. На самом же деле он гнал мысли.

— Тебе, верно, монахи присоветовали обратиться ко мне, ну слушай, попробую объяснить, почему все, что случилось здесь с твоим отцом, майором Костой Свиларом, произошло так, как произошло, и почему по-иному случиться просто не могло. Мы здесь, ты, верно, заметил, как бы двух мастей. Все мы — чада своих слез, поелику слеза вперед нас родится, во всем же прочем делимся на две касты. Одни пищу готовят на общем огне больших монастырских кухонь с дымоходами в рост человека. Жрут и скребут, как в казарме, из одного котла. У них ничего своего — ни пуговицы, ни волоса, щетина и то не своя, будто гуси, на которых нет того перышка, чтобы не готовилось на подушку или другое что. Братия для них — стадо Христово, фундамент храма.

Другие живут каждый сам по себе — бобы варят в своих горшках, в подворье свой огород, о котором сами пекутся, сами и урожай снимают. Эти одиноки, как в пустыне, и привержены храму, а не братии, — скалам, стенам да церквам хиландарским.

Они весьма отличаются друг от друга и утверждают: совсем, мол, не все равно, какого созвездия ты тьма — Рыбы или Девы. Как-то перед войной, году в 1940, когда даже птицам негде было приткнуться, игуменом в Хиландаре был выбран один из тех отшельников. Культ храма Пресвятой Богородицы был для него превыше всего, и, засучив рукава, принялся он радеть о монастырском благоденствии. У него, как говорят, был «зеленый палец», куда ни кинет зерно, пшеница да рожь родятся. Выращивая маслины, он крестился и все, бывало, молил Богородицу: «Преблагая Дево, пошли нам урожай добрый, яко упование еси и прибежище грешных».

Работал он двумя руками одновременно и мог, капли не обронив, левой наливать ракию, а правой — оливковое масло, умел готовить пищу; деревья садил рядком вдоль дороги, заранее располагая их будущую тень так, чтобы в самый зной пришлась бы она прямиком на дорогу. По ночам любил обходить хиландарские угодья, послушать, как общежитная братия поет молитвы, мог и, осерчав на потравщика, привязать пращу к рогам буйвола, сам в седло и давай его гнать с поля. В иноческой школе он обучал языкам, сам же говорил на греческом, украинском и немецком. После него остался рукописный словарь вздохов в старославянских молитвах восточного извода. По весне настоятель чистил канавы, копал арыки вокруг монастыря и сподобился отслужить не одну полнощницу, молясь, чтоб миновали обитель разрушительная сырость и туманы. Он был из тех, для кого в небе всегда птицы поют, а воды — кишат рыбой. Великое афонское братство проповеди его, где каждое слово исполнено благодати, свято хранило в памяти. А ведь были они краткими, порой из одной фразы, ценились же столь высоко, что слова его вся Святая гора тотчас запоминала, однако никто и никогда их не повторял. То была общая тайна.

Но дела человеческие, подобно виноградной лозе, дают свои ростки, не ведая, пристало ли время, стужа ли, пекло… Так велось в те времена, когда камни цвели. Потом камни цвести перестали. Пришло время войне, Грецию наводнили немецкие части, и настоятелю тому, из отшельников, дорого пришлось заплатить за свою любовь к монастырю. Да будет тебе известно, что он приютил твоего отца и еще двух офицеров из Югославии, спрятав здесь, в обители. Но однажды во время так называемого женского обеда (когда трапезничают монахи-отшельники) в монастырь заявился немецкий капитан в сопровождении двух унтер-офицеров и десятка солдат. За кофе, к которому по такому случаю была подана мастика, начался разговор.

— Вы, господин капитан, с суши к нам будете или с моря? — спросил настоятель.

— Зачем вам это знать, отче? — отозвался офицер.

— Коли идешь с суши, в рюмку с мастикой добавляется несколько капель воды, так и пьется. А коли с моря, где поджаривает солнцем, а волны поднимают ветер, тогда, напротив, в рюмку с водой следует долить мастики. Почти вся жидкость тотчас обратится в пахучее облачко тумана, которое пьют до дна, — усталость и головокружение как рукой снимает.