Современная югославская повесть. 80-е годы

Завтрак был окончен, когда в трапезную вошел огромный рыжий, словно покрытый ржавчиной, монах. И хотя Свилар никогда раньше не видел его в лицо, он сразу узнал отца Варлаама, того второго монаха, которого ему рекомендовали по приезде. Человек с глазами такой голубизны, будто они впитали всю синеву моря, стоял теперь перед Свиларом, подстриженный и без горшка на голове. Голос был такой зычный, будто его хозяин сошел с капитанского мостика. Монах мигал по-птичьи, снизу вверх, при этом его остро подпиленные твердые ногти издавали некий запах, а остатки зубов смертельно болели, отчего он все время поскуливал. Когда он говорил, откуда-то из недр его огромного тела вырывались странные звуки, напоминающие отдаленное, будто из-под воды, кукареканье, призывающее день, затаенный на дне его утробы. Вокруг головы мошкарой роилась перхоть, оседая на плечи и клубясь у волос как нимб. В обуви отца Варлаама были проделаны отверстия-окна для мозолей, и его проросшие сквозь носки ногти при ходьбе громко цокали об пол. Он был хром на левую ногу, которая была словно окунута в чей-то чужой пот, правая же воняла совсем иначе — мышиным пометом — и куда сильнее напарницы. Рясу на спине и под мышками разъел жгучий, страшно соленый пот, мантия же вся была в дырах от непересыхающего семени, насквозь прожигающего все, что ни оросит. Говорил он так, будто каждое слово языком с земли доставал. И жил, и ел, и дышал, и спал он с огромным усилием, словно где-то в себе строил пирамиду.

— Не всем суждено погибнуть, не всем и в пустыне спастись! — произнес он и откинул с лица прядь волос. — Помню я, в сорок первом году, когда батюшка ваш пришел сюда, ветра были сильные, аж обувку срывало, пронимало до костей. Батюшка ваш, майор Свилар, и два его сотоварища растянули на этом ветру свои плащ-палатки и явились сюда, ровно как ветром принесенные. Теми крутыми тропами веками никто к монастырю не хаживал. Здесь ведь все дороги к морю идут, вот никто их и не задержал на границе. Приняли их, накормили, как всякого другого гостя, ибо для путника у нас все даром — веками так заведено. Батюшка ваш, майор Свилар, бороду носил густую, как мох, а голос имел такого диапазона, что не обойти. И познания в церковном пении, для мирянина ныне редкостные и нечасто встречающиеся, поелику в консерваториях ему не обучают (там только церковная музыка Запада). Он легко освоился среди немногочисленной общежительной братии монастыря и включился в нашу жизнь, хотя силы особой у нас тогда не было — настоятель и иже с ним были отшельниками, о чем вы, верно, кое-что уже слыхали. Ваш отец разливал вино, красил его черной виноградной лозой, составлял опись монастырской библиотеки, отыскивал в старинных книгах закладки из трав и цветов, вложенные туда в семнадцатом-восемнадцатом веках. Его занимали растения. Затаив дыхание, сидя на корточках, он что-то сажал в маленьком огороде у ручья. А в церкви охотней всего пел заутреню.

Его дивный голос, похоже, дорого ему обошелся. Как немец узнал, что на Святой горе находятся дезертиры, сказать трудно. Скорее всего, они себя сами выдали. Считают, что на последнем перед Святой горой ночлеге, в Уранополисе, майора Свилара покинула осторожность. Находясь в тамошней церкви во время богослужения, он, говорят, произнес:

— В ком страх побеждает, тому в душу плюют. — И дал себе волю: голос его, взмыв под купол храма посреди греческой службы, завел славянскую литургию, даже глухие поняли: не болгары поют, но среди паствы находятся беглецы из Сербии. Так они выдали себя. Немцы пришли по следу и велели тогдашнему настоятелю выбирать: либо Хиландар, либо дезертиры. Мы, общежители, ужасались как от того, что обещал сделать немец, так и от того, что сделает настоятель. Ибо хорошо знали и его натуру, и суть отшельнического уклада, который он исповедовал. Своим долгим подвижничеством он был накрепко связан с хиландарским храмом Введения, с монастырской обителью и всем ее достоянием, и выбора у него просто не было. Он и минуты не колебался, человек — не ангел. Признался, что в монастыре прячутся три дезертира из Югославии, офицеры, и уже в дверях, когда он выходил из комнаты, смотрим, а у него после того признания глаза словно на затылке. Разбежались мы по обители кто куда, нашли беглецов, они в брюхе сороковой бочки хоронились, постригли их, облачили в монашеское платье и вывели из монастыря.

С этими словами монах приблизился к Свилару и положил перед ним узел. Свилар обнаружил там офицерский мундир своего отца и в кармане — прядь волос с запиской, в которой тридцать пять лет назад он написал: «Прохожий, поднимая чарку, вспомни о Косте. Да не жалей вина, помяни меня».