Современная космология: философские горизонты

Что ж, Гёфдинг прав: если бы так определяемый «мир» не был ложным понятием, то Канту не удалась бы его антиномия бесконечности мира в пространстве и во времени. На мой взгляд, космологическая антиномия была придумана Кантом именно для того, чтобы показать ложность определяемого им «мира». Кант хорошо видел, что его «мир» можно уподобить понятию «четвероугольная окружность». Про неё можно одинаково утверждать, что она кругла и что она не кругла. То и другое будет и истинно, и ложно. Кант ставит вопрос: конечен ли этот его «мир» или бесконечен? И также: имеет ли он начало во времени? При доказательстве антитезиса антиномии о времени он пишет: «Допустим, что мир имеет начало во времени…». Тогда, продолжает он, «должно было существовать время, в котором мира не было…^[409]». (Аналогичное рассуждение проводится относительно существования «мира» в пространстве). Кант доказывает неразрешимость своей антиномии приведением к абсурду, ибо приходится «принять эти две бессмыслицы — наличие пустого пространства вне мира и пустого времени до мира^[410]». Но тут Канту можно задать вопрос: а почему пространство и время, существующие без всякого «мира», бессмысленны? Чтобы утверждать это, нужно было бы предварительно дать определения пространства и времени вне зависимости от понятия «мир», т. е. от самого «опыта». Но вы нигде не найдёте у Канта этих определений, потому что в области метафизики, по Канту, теряют смысл и время, и пространство, и причинность. Поэтому пространство и время у него — существующие в нашем рассудке непонятные «формы» организации нашего непонятного «опыта», формы, необходимые для осуществления предметного познания. А кто сказал, что этот его «мир» познаваем? Никто не сказал, просто Канту так хочется. Про то, как оперирует Кант с понятиями времени и пространства, А.Ф. Лосев² выразился следующим образом. В своём критицизме, говорит он, Кант не отнёсся критически именно к этим понятиям — времени и пространства, а навязал им такую роль формы чувственной интуиции, чтобы они могли производить синтетические суждения a priori. Кант верит в познаваемость мира — и потому ему абсолютно необходимы синтетические априорные суждения. И вместе с тем мир для него не есть мир действительный, мир вещей. Представьте себе: Кант верит в познаваемость «мира», про который с одинаковой достоверностью можно утверждать и его познаваемость, и его непознаваемость.

2. Как должна строиться космология?

И. Кант попытался дискредитировать метафизику с помощью своих неразрешимых антиномий, в которых не мо-жет быть снято противоречие между тезисом и антитезисом. Кант хотел показать, что мышление, оторванное от образов чувственных созерцаний, неизбежно приводит разум к спору с самим собой, к собственным противоречиям. На мой взгляд, наоборот, противоречия лежат не в природе разума — они возникают, когда мы категории разума прилагаем к «действительности», т. е. к миру собственного чувственного опыта. Ложен не разум — ложна действительность.

Гегель утверждал постулат тождества разума и действительности во спасение классического рационализма, задолго до него провозгласившего тождество бытия и мышления: «порядок идей тождественен порядку вещей» (Спиноза). Против этого принципа и выступил Кант, который назвал его «трансцендентальной иллюзией разума». Этот «синдром» разума заключается в том, что он может иллюзорно принимать собственный продукт за объективное бытие. Кант подверг сомнению не самое бытие, а наивное представление рационалистов о том, что мир объектов познания есть бытие и бытие есть мир объектов. Сила и плодотворность кантовской критики состояла именно в том, что он противопоставил друг другу бытие и сознание, тогда как Гегель отождествил их («всё действительное разумно», «всё разумное действительно»).

И. Кант покушался на рационализм в его главной претензии на познаваемость бытия: разум не может даже определить, что такое бытие; его познавательная функция (предметное познание) относится только к миру чувственно постигаемых феноменов. Можно ли было с этим смириться? Рационализм боготворил всемогущество человеческого познания, а Кант, наоборот, предупреждал, что именно наше познание нас и обманывает. Всё, что мы можем познать предметным знанием, — это лишь тени, отбрасываемые вещами на наше сознание, причём это наше познание не может дать нам какого-либо представления, сколь малую часть предметной реальности выражают отбрасываемые ею тени. Эта кантианская критика до сих пор не опровергнута. Её пытались лишь обойти, используя неопределимость самого разума. (Гегель приписал разуму свойство бытия, Фихте — способность творить бытие).