Современная норвежская новелла

Вообще-то мама не Марианне это сказала. Мама пошла на кухню. Марианна подошла к окну — поглядеть на машину, но тут она увидела Эвелину. Марианна распахнула окно.

— Эй, Эвелина, ты куда, в детский сад?

Да, Эвелина идет в детский сад. На ней спортивный костюмчик, и еще на спине рюкзак величиной с кокосовый орех.

— Подожди! Я сейчас!

Когда Марианна вышла, Эвелина стояла и разглядывала машину.

— А у вас вмятина на заднем крыле! — сказала она.

— Папа сказал, что это отец твой сделал.

Эвелина не стала спорить:

— Пойдешь со мной в детский сад?

— Нет.

— Почему нет?

— Дома дела есть. Вмятину сторожить.

Марианна немножко проводила Эвелину и вернулась домой. Солнце уже переместилось слегка. Светлые царапины на зеленом лаке машины словно бы образовали звезду, и звезда эта ярко сверкала на солнце. А дыра — углубление в центре звезды — совсем белая и напоминала открытую рану.

— Дыра, — прошептала Марианна.

Мама окликнула ее из окна и позвала домой.

— Это Енсен сделал, — объявила Марианна, когда пила молоко. — Эвелина мне сказала.

— Эвелина? Не может быть!

— Да, это отец ее сделал. Я проводила ее в детский сад.

— Неужели она это сказала? И почему ты не осталась в детском саду?

— Из-за вмятины. Я больше не вожусь с Эвелиной.

Родители пьют кофе. Мама безопасности ради шарит ногой под столом. Марианны там нет.

— Ты был прав. Это сделал Енсен.

— Что сделал?

— Вмятину.

— А, вмятину…

— Ты же сам подозревал Енсена!

— Я — Енсена?

— А он и правда сделал вмятину.

— Да ладно…

Марианна стоит в коридоре и подслушивает сквозь дверную щель. Неужто папа забыл про Енсена? Забыл про вмятину? Она сжимает кулачки, разжимает, сжимает снова. Как же он мог позабыть про Енсена? Сердце ее бьется так сильно, что, кажется, все должны это слышать. А вот она слышит, как отец откинулся на спинку стула, слышит, как он зажег трубку.

— Да бог с ней, с этой вмятиной. Хватит.

— Ну и прекрасно.

— Зачем ты так? Думаешь, я позабыл про вмятину? Просто я устал. Так ты говоришь, ее Енсен сделал?

— Ты же сам это мне сказал. Что он прокрался к нам в гараж…

— Да это же невозможно! Я утром еще раз все осмотрел.

— Что значит — невозможно? Если человек хочет сделать гадость? Может, из мести?

— Господи, да за что он стал бы мне мстить? Мы же с ним даже не знакомы.

— Вот именно. Откуда взялись эти Енсены? И поселковый совет…

— Подумаешь, поселковый совет! Сборище политиканов-бездельников. Я встретил сегодня Енсена в трамвае.

— Ты ездишь трамваем?

— Раз машина помята… Приятный человек.

— Кто, Енсен?

— Ну да. А чего ты так удивляешься? Очень даже приятный человек. Он, знаешь, тоже оставил машину в гараже. И Марианна наша дружит с этой…

— С Эвелиной? Марианна уже не дружит с Эвелиной. За то, что отец Эвелины помял твою машину.

— Енсен помял машину? Чепуха!

— Эвелина это сказала.

— Какая еще Эвелина?

— Дочка его.

— А, Марианнина подружка?

— Теперь уже не подружка. Из-за вмятины.

— Я же сказал: приятный человек…

Марианна все так же стоит у дверной щели. Сердце уже не колотится так сильно. Что-то зреет у нее в душе. Летом, вспоминает она и сразу же видит лето, она лежала в жару, а над ней был деревянный потолок, и доски тогда зашевелились и превратились в зверьков, а потом зверьки превратились в огромных зверей, и они надвигались на нее, и нависли над ней, и хотели схватить ее. Все это было летом, да, летом. Марианна бесшумно отошла от двери и так же бесшумно спустилась с лестницы, ступая на самый край ступенек, чтобы те не скрипели. Все вдруг стало невыносимо. Напоследок она еще услышала — теперь уже кричала мама, так громко, что больно зазвенело в ушах:

— Эта вмятина сведет меня с ума! Позвони Енсену и выясни, как было дело!

На дворе сумерки. Летом, вспоминает Марианна, как странно, летом всегда светло. Отсюда видны окна всех домов нового поселка: они горят, словно крохотные солнца. Окна горят, и от этого сумерки кажутся еще гуще. Из окна комнаты, где разговаривают мама с папой, падает свет, освещая вмятину на заднем крыле. Марианна видит, как вспыхивают фары машин, она будто видит все машины, маленькие и те, что побольше: они стоят, дожидаясь, когда их запрут на ночь в гараж или, наоборот, выведут на шоссе. Марианна прилипает к ним взглядом, пытаясь представить себе людей, которые сидят внутри: она ведь знает всех, у кого машина. Чудно как, думает она, что сейчас их там нет, они сидят у себя дома и толкуют о машинах, а машины стоят пустые. Она видит голубоватый отсвет телевизионных экранов. И слышит все, о чем молча думают люди у телевизора. Летом, вспоминает она, летом, когда я лежала в жару, папа не подошел ко мне, не поправил одеяла, не сказал: «А ну, покашляй!» Он даже не сунул мне ложку в рот — поглядеть на мой язык. Мама не умеет так глядеть на язык, чтобы я от одного этого вылечилась. И потом он должен был научить меня плавать, а я вовсе выучилась сама.

Она остановилась и там, в сумерках, громко сказала:

— Да, я сама выучилась плавать! А папа, наверно, сунул ложку в глотку машины!