Современная новелла Китая

Входи скорее, сказал я, мы как раз обсуждаем Первый Чайковского, присоединяйся к нам. Ветки я поставил в вазу подле гардероба. Ты села, и мы стали говорить о второй части концерта, спокойной и глубокой, похожей на пастораль, потом заговорили о Левитане, о «Доме с мезонином» Чехова, о печальной красоте, присущей русской нации. Разговор опьянял нас. Дирижер несколько раз вскакивал и начинал высказываться самым привычным для себя способом — взмахами своих говорящих рук; говорящими были даже его длинные волосы, которыми он непрестанно встряхивал. Я не специалист в музыке, воспринимаю ее чисто эмоционально, но мне хотелось вставить и свое слово. Я хватал дирижера за руки, а он меня отталкивал, будто мы дрались.

Ты тихонько сидела в стороне и с улыбкой смотрела на меня, по-прежнему ничего не говоря.

Дирижер пошел домой обедать, я проводил его до лифта, а когда вернулся, ты уже стояла в дверях, завязывая шарф.

— Как, ты уже собираешься?

— Да, обратно в Шанхай, поезд в двенадцать тридцать одну.

— Обратно? Когда же ты приехала?

— Сегодня, только что.

— И сразу уезжаешь? Зачем же ты приезжала? Зачем? А? — Я был крайне удивлен.

Ты не отвечала и не улыбалась. Только смотрела на меня своими черными-пречерными глазами, уже десять с лишним лет ты смотрела такими глазами. Вдруг я все понял. Что творилось у меня в душе!

— Погоди! Уже двенадцать, ты все равно не успеешь. Останься хоть на день, я обменяю твой билет!

— Через три дня я уезжаю в Австрию, времени совсем не осталось. У подъезда меня ждет такси!

Я растерялся. Но снова взял себя в руки и предложил тебя проводить, нажав кнопку лифта.

— Не надо, — сказала ты вдруг. — Давай спустимся вниз пешком, еще немного поговорим.

В твоем голосе звучала мольба.

Я подчинился, жалея о том, что столько времени ушло на разговоры о давно умершем Чайковском: так много надо сказать, а уже некогда. Значит, надо сказать самое главное, но что именно?

Мы спускались с одиннадцатого этажа. Десятый, девятый, восьмой… Шестой, пятый, четвертый, третий, второй… Ни одного слова не было сказано; пока мы спускались, слышны были только наши шаги, дробные, вразнобой.

Этот звук я не смогу забыть никогда.

На первом этаже ты остановилась и, отвернувшись, сказала тихо, не в силах унять дрожь в голосе:

— Я поняла все, о чем ты не написал в своем письме… Для меня нет пути назад.

Я застыл, глядя, как ты садишься в машину, отъезжаешь, исчезаешь вдали.

Последующие четыре дня я провел в какой-то немыслимой, наэлектризованной атмосфере наедине с огромным, великолепным пучком веток серебристой ивы. Я никому не открывал дверь, не распечатывал почты, отключил телефон. Так не хотелось нарушать эту атмосферу. На пятый день один знакомый все же прорвался, посмотрел мне в глаза и с удивлением спросил, что со мной, не болен ли я. В самом деле, что со мной?

ХАО ЖАНЬ ЛОВКАЧИ

Хао Жань родился в 1932 году в городе Таншань провинции Хэбэй. Известный прозаик. Работал корреспондентом газеты «Хэбэй жибао», редактором литературно-художественного отдела журнала «Хунци». В 1956 году опубликовал свой первый рассказ «Сорока на ветке». В последующие годы вышли в свет роман «Погожие дни» и более десяти сборников повестей и рассказов.

* * *

Крестьяне у нас на Севере народ все толковый, смекалистый, большие охотники пошутить, позубоскалить. Да еще прозвищем наградить. И прозвища придумывают меткие: уж если зацепят кого, единственным словцом обрисуют как живого. Услышишь — надолго запомнишь, и со временем словцо это все острее кажется.

В те времена, когда я только еще начал писать и рыскал по деревням в поисках материала, я целую тетрадь истратил на разные оригинальные прозвища. Некоторые потом пригодились и здорово мне помогли. Тогда же я уяснил: все прозвища делятся на хвалебные и ругательные, ругательных больше, но истинно оригинальных, тонких и вообще достойных внимания найдется, пожалуй, немного. Самые обидные — или уж, во всяком случае, неприятные — прозвища со словцом «гуй» — черт: «могуй» («дьявол»), «цзюгуй» («пьянчуга»), «цаймигуй» («сквалыга») и подобные им. Недавно в Чифэне, в гостинице, я встретил подростка лет пятнадцати — шестнадцати по прозвищу «сяо цзилингуй» — «ловкачонок», и из-за этого самого «черта» в конце слова не знал поначалу, к какому разряду его отнести. Признаться, и до сих пор сомневаюсь.