Современная новелла Китая

Я и сейчас помню ваш маленький — меньше некуда — мезонин с покатой крышей, притиснутое к стене пианино, вечно покрытое толстым ковром пыли. Посреди комнаты едва помещались квадратный столик и табуретки. Этажерка была занята посудой, затянутой занавеской из голубого сатина. Только на нижней полке теснились книги в «слепых» обложках. Я понимал: вы не хотели, чтобы посторонние узнали, что это за книги. Для двух кроватей уже не было места, и хотя вам с матерью очень не хотелось спать отдельно, пришлось поставить одну, двухэтажную. Ты, поменьше и помоложе, забиралась наверх. Рядом с твоей постелью находилось окошко размером с журнал — никогда я не видел такого маленького окна. Но все же сквозь него проникал свет, видны были облака и чистая лазурь, звезды и заря, дождь и туман, жаркое летнее сияние и холодный зимний блеск солнца. И еще листья на верхушке акации, нежно-желтые весной, густо-зеленые летом, в красных и коричневых крапинках осенью. А зимой, словно нарисованные тушью, проглядывали сквозь запотевшее стекло голые ветки. В общем, было всего понемногу. Ты говорила, что окно — живой календарь; пятнадцатого июня, в твой день рождения, к нему непременно подлетают пичужки и пробуждают тебя ото сна.

Я засмеялся. Потом спросил, что тебе больше нравится — стихи, живопись, фортепиано, собираешься ли ты заниматься искусством.

Ты как-то нервно покачала головой. Матери не было дома — она работала в уличной мастерской, пришивала пуговицы. И вдруг ты сообщила, что тот умерший художник — твой отец.

Я минут десять не мог рта открыть. Не верить было нельзя — раз ты сказала, значит, это правда.

Ты пояснила, но слишком коротко, причину постигшей его трагедии: нежданная любовь. Но, боясь, очевидно, что я пойму твои слова вульгарно, помолчав, тоже слишком коротко добавила: та скрипачка так талантлива…

Потом ты замолкла. Видимо, не хотела больше об этом говорить. Наверное, пожалела, что сказала. Я не стал допытываться. В голове у меня как-то сама собой сложилась печальная повесть.

Любовь молоденькой скрипачки растрогала пианистку из того же оркестра. Муж, страдая, оставил ее ради скрипачки, из оркестра пианистку уволили. Но скрипачка не сумела противостоять давлению обывателей, оробела и скрылась. Оставшись ни с чем, пианистка поняла, что искусство обманывает людей. Она порвала с искусством, даже не подходила к роялю, стала жить только ради дочери. Но ей некуда деться от обывательщины, которая будет преследовать ее до самой смерти…

Эта история уж очень напоминала роман. Но я решил, что, как бы ни расходились с действительностью детали, суть всей ее трагедии именно в этом. Почему погибший художник до последнего часа хранил свою тайну? Он любил жену. Двойная трагедия — вот что это такое.

— Я очень тронут, — сказал я тебе. — В любви не бывает правильного и ошибочного, есть только истинное…

Твои глаза стали светлыми, как две капли росы. Если бы не эти мои слова, ты ни за что не сказала бы мне, что часы остановлены в тот момент, когда отец от вас уходил, в тот самый вечер.

Так, значит, девять сорок. Конец. И все же… Этот конец увековечил любовь.

Я выпил рюмку водки и собрался уходить.

— Куда ты? — спросил отец. — Ведь сегодня новогодний вечер, все празднуют дома!

Я еще раз посмотрел на настольные часы: было девять сорок. Я надел на разгоряченную голову ватную шапку и ушел.

Все семьи в это время сидели за «ужином счастливого единения»[54]. В том году запретили пускать фейерверк — мол, вражеские пилоты услышат шум, увидят огни и совершат внезапный налет. В непривычной тишине с холодной и безлюдной улицы донесся женский голос:

— А вот кому цветы? Последние цветы!

Серебристая ива. В свете фонарей букет сверкал и казался пушистым.

Последние цветы — как печально это звучит! Я сказал, что беру. Вот так, без предупреждения, с букетом в руках, я пришел к вам. Но цветы добавили радости в новогоднюю ночь. У вас в доме их не было. А без цветов в доме — все равно что без музыки. Ты сказала, что цветы едва не замерзли, их надо отогреть в теплой воде. Улыбнувшись, я возразил: от теплой воды цветы гибнут, они могут жить лишь в холодной. Ты тоже рассмеялась. Я подшучивал над твоей излишней добротой, ты — над собственной недалекостью, а мать улыбалась, явно находя тебя очень милой.

— Так поздно, а на улице еще торгуют цветами? Не верится, — произнесла твоя мать.

— Я сам был удивлен! К тому же серебряную иву уже несколько лет вообще не продают.

Вы заговорщически переглянулись, покачали головами и сказали, что я наверняка приобрел букет заранее, еще днем, и велели мне сознаться. На самом деле днем я не собирался выходить и явился к вам, движимый внезапным порывом. Но чтобы доставить вам удовольствие, я покривил душой и «признался».

Крохотная лампочка светила так тускло, что ветки были почти неразличимы, и казалось, будто сережки висят прямо в воздухе. Это вызвало у меня какое-то странное чувство.

И у тебя тоже:

— Если убрать ветви, цветы просто повиснут в воздухе. Вот здорово!

Общность ощущений — самое трудное и самое радостное. Я произнес первое, что пришло в голову: