Современная польская повесть: 70-е годы

Кароль торопливо прибирает квартиру — сперва небольшую комнату, потом кухоньку — и обдумывает эту проблему. Прибегнув к принципу исключения, отбрасывает дела, которые не принимаются в расчет. Сначала мысли его обращаются к Ванде, но в жизни Ванды ничего не происходит, он уже привык к этому, уверовал, что так будет всегда.

Что бы могло с ней случиться? Следовательно, остаются дела самые болезненные: какая-нибудь новая история с Яном. С Джоном Крафтом, что все еще звучит для Зарыхты как неправдоподобная и скверная шутка. Это предположение настолько его возбуждает, что приходится срочно принять лекарство, о котором он часто и охотно забывает. Потом садится в видавшее виды кресло. Тикают часы.

Название на обложке специального выпуска известного американского еженедельника, посвященного настроениям определенной части молодежи коммунистических стран, гласило: «Red Rebellions». Поначалу Зарыхта не слишком внимательно просматривал весь этот набор злобных выпадов, давно набивших оскомину: засилие бюрократии, госкапитализм и так далее. Ничего нового не изобрели, хотя минули десятилетия и столько воды утекло в Висле. Именно так он размышлял, разглядывая многочисленные фотографии этих Red Rebellions, и неожиданно одна подействовала на него как электрошок. Собеседник, который только что принес Зарыхте журнал, выдержав продолжительную паузу, чтобы Кароль мог хотя бы бегло ознакомиться с содержанием, наконец обронил слово, готовое сорваться с кончика языка: «Узнаешь?»

Под фотографией была подпись: Джон Крафт. Зарыхта выдавил, что эта фамилия ничего ему не говорит.

— Это сын Ханны, — сказал собеседник без грана сочувствия в голосе. — Такую фамилию он теперь носит. Ты действительно не знаешь об этом? Неужели?

Зарыхта в ту пору уже два года как разъехался с Ханной. Когда встречались, говорили о пустяках. После ожесточенных споров о Янеке пришли к молчаливому соглашению, что тема эта запретная. Но Ванда? Почему не сказала отцу? Оберегала его таким образом? Проклятые добрые намерения, сердечная забота, весь этот эмоциональный хлам! Он должен был знать! Как смели от него скрыть!

Джон Крафт! И дело не в том, что Янек не его сын, а Ханны. Ведь столько лет он, Кароль Зарыхта, отдал парнишке. И никогда не поймет, почему Янек выбрал такой путь. Он сам помог ему получить эту американскую стипендию. Янек казался надежным парнем. И вот опубликовано интервью с Джоном Крафтом! «Я не хочу, чтобы порабощали мой разум». Мелкий камешек в лавине антикоммунистических публикаций, однодневка. Событие, не имеющее почти никакого значения.

Но не для Зарыхты.

Наконец звонок у дверей.

В полумраке передней стоит Ванда — невысокая, худощавая, незаметная, с милым маленьким личиком. Озабоченно смотрит на отца. Не похожа ни на меня, ни на Ханну, — думает Зарыхта. — Напоминает мою мать, странное дело, такая же истощенная и вызывающая жалость. Хотя ни в чем не нуждается.

— Пожалуйста, входи.

Ванда снимает плащ, она любит коричневато-серый цвет, словно бы защитный. От кого подсознательно скрывается? Входит в комнату. Молчит.

— Говори же, дочка!

— Присядем.

— Долго будешь тянуть?

И вот извергается поток слов, подгоняемых опасением, как бы отец не разнервничался.

— Это, собственно, не касается нас. Ни тебя, ни мамы, ни меня, ни Янека, — говорит Ванда. Его злит чрезмерно осторожное вступление. Когда она перестанет видеть во мне агонизирующего больного? — Едва услыхала, подумала, что надо побыстрее самой сообщить тебе. Раньше других.

Зарыхта берет ее за плечо и слегка встряхивает: по привычке, так он делал всегда, когда хотел что-нибудь узнать от Ванды. Еще в ту пору, когда ей было семь или девять лет, этот жест Зарыхты был весьма необходим.

— Говори же!

Ванда еще секунду колеблется.

— Барыцкий попал в автомобильную катастрофу.

С минуту они сидят молча, смотрят друг на друга, и Зарыхта начинает смеяться, через силу, деланно, но громко.

— А я-то вообразил, что, может, китайцы что-нибудь натворили… — говорит он и сам понимает, какая это плоская шутка. Ведь на самом-то деле подозревал, что Янек опять отличился. Накропал новый пасквиль. Этого Зарыхта боялся пуще всего. И тут же мелькает мысль: значит, Барыцкий. Поэтому Ванда и мчалась сюда сломя голову, сейчас, когда работы навалом. И чуточку теплеет на душе от сознания, что за все изведанные в жизни невзгоды он все-таки получает некоторую компенсацию: привязанность и добросердечие дочери.

— Ох и настращала! — Зарыхта протягивает руку и гладит Ванду по щеке.

— Слава богу, что так воспринял, — вздыхает с облегчением она.

— А ты полагала, что он для меня еще много значит?

— Да, полагала.

— Жив?

— Жив. Но состояние крайне тяжелое. Говорят, безнадежное.

Ванда — микробиолог, работает в лаборатории центральной клиники Министерства здравоохранения. Отсюда ее осведомленность. Теперь, когда страх за отца миновал, она оживляется и подробно рассказывает, какое впечатление и какие практические меры — настоящую мобилизацию! — повлекло за собой сообщение о несчастном случае с Барыцким.