Современная польская повесть: 70-е годы

Кароль притих, замкнулся в себе. Тогда ему хватало забот, положение его осложнялось. В адрес Зарыхты, пока за глаза, сыпались, эпитеты: сектант, склеротик; он раздражал и злил молодежь, его не любили даже сверстники. Кароль переехал в холостяцкую квартиру Янека. Даже этим попрекали его в момент падения. Словно он убедил пасынка перебежать на другую сторону баррикады ради того, чтобы завладеть оставленной им малогабаритной однокомнатной квартирой с совмещенным санузлом.

Когда его снесли с потолочного перекрытия восьмого этажа с сильнейшим сердечным приступом, он втолковывал дочери: «Пустяки, осложнение после гриппа, два-три дня отлежусь — и все пройдет. Только, более избавь, не вызывай врача, в крайнем случае старика Финкельштейна».

Доктор Финкельштейн, которому уже стукнуло восемьдесят, бодрый, подвижный, всегда улыбающийся, был давнишним другом Ханны. Ванда привезла его, и седовласый тощий медик (глухой как пень) сперва рассказывал свои традиционные анекдоты, а потом осмотрел больного, прикидываясь, будто бы что-то слышит, проверил пульс, заглянул в горло.

— Держи, Вандочка, как следует лампу, а то я ничего не вижу!

Наконец выписал аспирин с кальцексом, сироп окопника с мать-и-мачехой. Рекомендовал поставить банки. И отдохнуть дней пяток.

Потом Ванда не могла себе простить, что привозила к отцу эту окаменелость. Возможно, другой врач своевременно обнаружил бы назревавший инфаркт. Но Зарыхта вспоминает тот день с удовольствием, Финкельштейн — в превосходной форме, по-весеннему возбужденный — сыпал шутками, уходя, потрепал своего пациента по плечу и сказал:

— Как ты мог столько лет выдержать с Ханной? Ведь она же настоящий диктатор, твоя сумасшедшая жена!

Все эти картины оживали теперь, когда Зарыхта стоял возле больницы в Н. и старался взбодриться уже неведомо какой по счету сигаретой. Рядом, на тротуаре, три длинноволосые, похожие друг на друга девицы, каких полно и в Варшаве, преждевременно созревшие, раздавшиеся вширь, вовсе не похожие на школьниц, хоть и с зелеными гимназическими эмблемами на рукавах курток — пожалуй, 56-го года рождения, — хихикали и чересчур громко болтали между собой, словно им хотелось привлечь всеобщее внимание. В мое время, — думал Зарыхта, — таких Кариатид и Брунгильд не было, девушки были маленького роста, среднего, высокого, но не этакие дылды, толстозадые и ширококостные.

— Представьте себе, — говорила одна из девчонок, копируя интонации какой-то телезвезды. — Представьте себе, девы, какой шухер был с Адамом.

— Опять?

— У него такой бзик. Отстегнул пузырь бормотухи в киоске у переезда. Позавчера ночью.

— И что?

— Я же излагаю. Шухер. Возникли мильтоны.

Вся тройка беззаботно рассмеялась.

Зарыхта вздохнул. Молодость, молодость! Теперь она лучше, но красивее ли? Возможно, наша была привлекательней, несмотря на нищету и трудные времена. Когда-то Янек определял это следующим образом: — Вы по крайней мере к чему-то стремились. Вы хотя бы за что-то сражались.

Зарыхта полез в карман, огляделся, ища табачный киоск. В киоске сидел молодой, атлетического сложения мужчина.

— Пожалуйста, «Клубные», — попросил Зарыхта и оперся на барьер, огораживающий киоск. Рабочая сила, производственные мощности, — подумал он. — А такой битюг торгует сигаретами. Ему бы лопату, кирку! — И тут же недовольно поморщился. — Ах, по-прежнему я готов всех мерить на свой аршин.

Он нетерпеливо разорвал пачку, вытащил сигарету, поискал по карманам спичек. И тут кто-то протянул ему дешевую китайскую зажигалку с язычком пламени.

— Узнаете, товарищ Зарыхта?

Перед ним стоял сорокалетний мужчина в плаще из синтетической ткани и зеленой егерской шляпе. Лицо широкое, мясистое, ямочка на подбородке, глаза заводилы, знакомые. Словно у Зарыхты действительно было в Н. бог весть сколько знакомых. Где и когда мы встречались? По какому случаю?

— Сейчас, сейчас… — пробормотал он неуверенно. — Благодарю за огонь. Кажется, товарищ… товарищ…

— Бонк, — подсказал тот. — Начальник строительства.

— Вот именно! — обрадовался Зарыхта, ибо на сей раз воспоминание оказалось из тех, что были ему по нраву.

В Урвиске Шленском Бонк спускался с Зарыхтой и Барыцким в ту проклятую штольню. Еще зеленый коллектив, недавно навербованный в ближних и дальних деревнях, после взрыва запаниковал, никто не осмеливался заглянуть в глубины огнедышащего пекла. Барыцкий сказал вполголоса Зарыхте:

— Ничего не поделаешь, старина, без нас не обойдется… — И стал налаживать кислородный аппарат.

Тогда-то Бонк, отчаянный парнишка из батраков, и очутился возле них, еще не решившийся окончательно, но уже введенный в искушение, словно речь шла о вылазке за яблоками в сад приходского ксендза.

— А если спущусь, что буду с этого иметь? — спросил он шепотом.

Они посмотрели друг другу в глаза, слезящиеся от едкого дыма.

— Ты о деньгах? — спросил Зарыхта.

— Что-нибудь причитается, верно?

Они выбрались из штольни живыми, и потом Бонк с истинно мужицким упорством начал взбираться по лестнице карьеры: курсы, переподготовка, наконец, институт. Затем он исчез из поля зрения Зарыхты.