Современная польская повесть: 70-е годы

Отец молчал на тропке, ведущей через болото, он либо отдавал себе отчет в том, что никакое слово, обращенное к карательной группе, уже не имеет смысла, либо уже настолько отдалился от слова, что, если бы ему нужно было произнести его, ему пришлось бы проделать огромный, мучительный путь. Перед тем деревом его путь к слову был страшно далеким, и все же он его проделал; но лишь тогда, когда стоял на постаментике из торфяных брикетов; он проделал его ради меня.

Должен сказать, что признания обвиняемых на 745-й странице старой, пожелтевшей книги протоколов свидетельствуют о молчании отца и о его далеком, тяжком пути к слову, о его странствии сквозь пустыню собственного молчания, проделанном ради меня, о восхождении к одному-единственному слову, о том восхождении из пропасти тишины к вершине одного-единственного слова, эти показания более всего приблизили меня к свершению мести и привели к тому, что я оказался перед новым высоким домом, в котором, как я узнал от случайного прохожего, живет Б. М.

Перед домом на небольшом газоне в песочнице играли ребятишки, за ними издали наблюдала девочка постарше.

Я подошел к газону и обратился к девочке с вопросом о Б. М., она оказалась столь разговорчивой, что я еле-еле освободился от нее и отошел, естественно, с целым багажом нужных и ненужных сведений.

Я узнал все, что интересовало меня; что в этом доме находится квартира Б. М., что он живет здесь со своей семьей, то есть с женой, тремя взрослыми детьми и двумя внуками; что вот уже несколько недель его нет дома, поскольку он тяжело заболел и сейчас находится в больнице.

Когда я уходил, девочка, обрадованная тем, что смогла мне так много рассказать о Б. М., и не уверенная, что сказала достаточно, вытянула руку и указала на низкое белое здание в конце улицы, как бы загораживавшее улицу, делавшее улицу тупиком, и повторила несколько раз — там больница, больница…

Моя миссия сразу же обрела иной характер; мысль о мести должна была, казалось бы, сойти с пути, который меня вел к Б. М., здоровому, нормальному, отвечающему за свои действия, сохранившему память.

Не знаю, что случилось со мной, но я быстрыми шагами направился к плоскому белому зданию; словно опасался, что опоздаю и не успею схватить убегающую от меня жизнь.

Я шел очень быстро, почти бежал, на меня стали обращать внимание прохожие.

Сперва я еще видел удивленных моим бегом-маршем прохожих; потом я уже не имел ни времени, ни возможности замечать удивленные лица и думать о них; и людей, и городок, и весь мир я видел как в тумане, словно сквозь белую мглу, сгущавшуюся с каждой секундой, и, наконец, сквозь реальную белизну-желтизну последних страниц книги судебных протоколов, исписанных ровными строчками.

Царило полное молчание, никто ничего не говорил, никто никому не приказывал, никто никого не уговаривал, и все же карательная группа, идущая через болото по вздувшемуся шраму к сухому островку, с каждой секундой ускоряла шаг, так, словно гналась за убегающей от нее смертью пленника и боялась, что не сумеет догнать эту смерть; мы спешим — каратели и я.

Белое плоское здание, я уже различаю его детали, широкие пологие ступени, до половины застекленную веранду по фасаду, где — это видно сквозь стекла — много цветов; я вижу прямоугольные окна; некоторые открыты и пусты, в некоторых, как в рамах, виднеются фигуры больных в печальных больничных одеяниях; эти окна и силуэты людей в них словно готовые картины, повешенные на белой стене.

Плетка снова в работе, она слегка подсекает ноги отца, и веревка уже не свисает, она натянута; это подхлестывание, это подергивание веревки ничем уже не обусловлены, и плетка и веревка работают как бы машинально, непроизвольно; торопливое передвижение по болоту совершается почти автоматически, в результате то один, то другой из карательной группы роняет на ходу отдельные торфяные брикеты, необходимые для сооружения постаментика для отца под первым, самым близким к тропке деревом.

Еще несколько, самое большее несколько десятков шагов, и все окажутся на сухом островке.

Я не поднялся по ступеням, а перелетел через них одним прыжком и оказался в зелени веранды, напротив широкой двустворчатой двери, открывающейся в обе стороны; ее створки в тот момент, когда я стоял перед ней, еще легонько покачивались, еще не успели прийти в состояние покоя после недавнего посетителя.

Я толкнул дверь и с жаркой, душной веранды вошел в большое прохладное помещение, расходящееся двумя длинными коридорами от бело-серой, полого поднимающейся лестницы; и сразу же убедился, что дверь отделяет не только полную цветов веранду от вестибюля больницы, но и один мир запахов от другого; ибо на веранде пахли цветы, а большой вестибюль был наполнен уже тем как бы неземным, присущим каждой больнице запахом, который взывает к смирению перед могуществом смерти.