Современная польская повесть: 70-е годы

Когда была та секунда, тот миг, в который голосом отца крикнуло дерево, я теряюсь в догадках, ибо и протоколах об этом написано кратко; судья, прокурор и защитники не растягивают, не разбивают на секунды и тем более на доли секунды ту границу жизни и смерти; они отбрасывают воображение, они стремятся к незыблемым, четким и неопровержимым фактам и не могут дробить время на слишком короткие мгновения и тем более молоть его в муку.

Таким четким, неопровержимым фактом было сооружение постаментика.

Судья (к Б. М.). Кто сооружал подставку из торфяных брикетов?

Б. М. Несколько человек.

Судья (к Б. М.). Обвиняемый, вы помогали?

Б. М. Нет.

Прокурор (к Б. М.). Что вы делали в это время?

Б. М. Стоял сзади А. В.

Судья (к Б. М). А где был револьвер?

Б. М. В руке.

Прокурор (к Б. М.). А где была рука?

Б. М.(молчит).

Прокурор (к Б. М.). Повторяю, где была рука?

Б. М. У головы.

Прокурор (к Б. М.). Прошу точно сказать суду, у чьей головы?

Б. М. У головы А. В.

Судья (к Б. М.). Зачем?

Б. М. На всякий случай.

Вторым таким четким фактом было восхождение отца на торфяной постаментик, когда его голова скрылась в листве, а третьим — карабканье одного из обвиняемых на дерево и его манипуляции с серым нимбом, который раз и навсегда перестал определять ритм шествия.

Четвертым фактом, не подлежащим сомнению, доказанным судом и записанным четкими черными, хотя уже и несколько поблекшими, но все же бьющими в глаза буквами в середине предпоследней страницы, на двадцать четвертой ее строке, был крик отца в листве дерева — сын! — который для членов суда, защиты и для протоколиста, точно зафиксировавшего его, был криком смерти; для меня же, жаждущего воссоздать завещание отца и выполнить его, он не может и не должен иметь такого смысла.

Этот крик в листве, этот крик — сын! — который так гремит над книгой протоколов, я считаю вторым рождением отца, рождением во мне.

Я должен взять на себя ответственность за такое толкование его крика; и я уже взял на себя эту ответственность в ту минуту, когда умирающему, но еще находящемуся в сознании Б. М. я сказал — я сын А. В., перед вами Я. В., доктор социологии.

Я взял на себя ответственность, ибо то, что явилось в сказанных мною словах ложью, я сделаю правдой; именно в этом в первую очередь и должна заключаться моя месть; а также и в том, чтобы на крик отца в листве дерева, на крик — сын! — ответить: я здесь, отец, я здесь, на земле, для того, чтобы доказать, что и постаментик из торфяных брикетов, и ветка дерева, принявшего тебя как свой тяжелый плод, и серый нимб — не имели смысла.

Julian Kawalec. SZARA AUREOLA

Wydawnictwo «'Slask». Katowice, 1973

Перевод М. Демакиной

Вацлав Билинский

Катастрофа

Переговоры затянулись до вечера. В конференц-зале, несмотря на открытые окна, сделалось темно от дыма — так курили гости. Они были настолько возбуждены, что норой казалось, вовсе не примут предложенных условий. И тогда Плихоцкий украдкой поглядывал на шефа чуточку саркастически и торжествующе, а Барыцкий думал: «Господи, храни меня от моих маршалов! Храни меня, господи, от друзей! Сделай это, и я выиграю любую баталию».

Результаты сражения, разгоревшегося в тот вечер, не были еще ясны до конца. Маневр Барыцкого действительно выглядел слишком рискованным, итальянцы принимали клаузулы, внесенные польской стороной, с величайшим скрипом. Условия ошеломили их своей новизной, ведь никогда еще страны Восточной Европы не предлагали подобного варианта. Накануне руководитель итальянской делегации, Il Duce (это была шутка Плихоцкого), долго совещался по телефону с Миланом, и Барыцкий струхнул, что его номер не пройдет — до сих пор лицензионные договоры не бывали столь обстоятельны. Может, я перегнул, — подумал он. — Может, следовало скромней, осторожней, более традиционно? Эдакая минутная слабость.

Но теперь уже все позади. Итальянцы вдруг размякли и приняли условия, соблазненные барышами от нового рынка, которыми им, с их инфляцией и безработицей, пренебрегать не следовало. И тут в глазах Плихоцкого мелькнула — или это померещилось Барыцкому — словно бы тень разочарования. Вот до чего распалился, на сей раз против Барыцкого, против его якобы слишком рискованной концепции. Видимо счел, что я уже выдыхаюсь и пора переметнуться в стаи моих недругов. Ох, Плихоцкий, Плихоцкий, мой любимчик! Это не лояльно!

Что ж из этого следует? Ведь Плихоцкий еще в Варшаве отстаивал свой вариант плана с открытым забралом. Пройдоха? Он же не давал торжественных обещаний хранить мне верность, — снисходительно улыбается Барыцкий. — Имеет право на собственное мнение. Я его понимаю. Но это уже не наше совместное торжество.

Барыцкий звякнул бокалом, встал с несколько самодовольной и покровительственной улыбкой.