Современная русская литература: знаковые имена

Пастернак всегда считал свою жизнь незаслуженно благополучной и очень мучился этим. Передав свою рукопись на Запад, он сам обрек себя на ад при жизни. Предчувствовал ли он это? Разумеется, да. Это как искупление за благополучность и относительный покой и достаток, а еще за некие вынужденные соглашательства, применяемые к нему угрозы иногда действовали — Пастернаку приходилось подписывать и «расстрельные» документы, хотя совесть его кричала и возмущалась. Было и такое. Но, даже когда он не подписывал — его подпись таинственным образом все равно присутствовала на бумаге. Да и история с Андрэ Жидом, когда Пастернака заставили принародно покаяться за эту встречу…

Биограф, критик, литературовед Наталья Иванова дает объективный портрет Пастернака, не приукрашивая, не принижая. Каждый человек таков, каков он есть. Именно Наталья Иванова впервые нашла характерную черту Пастернака, которую потом разовьет в своей работе о Пастернаке Дмитрий Быков: согласие Пастернака с разными историческими обстоятельствами было согласием, пока он не понимал: что-то не так. А если это понимание приходило, он решительно говорил «нет». Таково отношение Пастернака к послереволюционному времени, к Сталину: поначалу было желание найти что-то положительное, даже некая толика восхищения личностью вождя, его силой и харизмой, но когда он увидел весь этот ужас, то решительно сказал «нет». Когда пошли процессы 1936 года и ужасы раскулачивания, то это перешло в прямое отрицание. Отсюда в романе «Доктор Живаго» резкое осуждение человеконенавистничества, террора, отхода от христианских принципов прощения и участия.

В одном из ранних стихотворений Пастернак скажет: «Я вишу на пере у творца крупной каплей лилового лоска…». И эта капля сорвалась романом «Доктор Живаго», потрясшим всю мировую общественность. Вместе с известностью, признанием, Нобелевской премией (так и не полученной под давлением советского правительства) — вместе со всем этим пришло вынужденное «распятие», душевные терзания, и как следствие всего этого — смерть. Но свободная и независимая русская литература начинается именно отсюда — с романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

Александр Ткаченко. Происхождение вида

Александр Ткаченко «Происхождение вида». М.: Вест-Консалтинг, 2007.

Открывая новую книгу Александра Ткаченко «Происхождение вида», вышедшую в 2007 году в издательстве «Вест-Консалтинг», сразу попадаешь на Манифест автора, без которого, пожалуй, книгу эту понять и принять невозможно — настолько она необычна. Александр Ткаченко в своеобразном предисловии объясняет читателю, что «смена парадигм — это есть революционность видения».

Напоминая слова Бориса Пастернака: «Поэт должен иметь мужество, меняя круг тем и материал, идти на то, чтобы временно писать как бы плохо, т. е. не плохо вообще, а плохо со своей прежней точки зрения», Александр Ткаченко ищет новые пути саморазвития. Жесткость и устойчивость формы тесны поэту, и он пытается разорвать устоявшуюся оболочку, выйти за ее рамки, даже если это окажется как бы в ущерб внешней красивости стиха.

Конечно, это мнение спорно, как и любое индивидуальное мнение, но каждый человек, каждый творец ищет свою точку отсчета, от которой и идет в своем пути, в своем поиске какого-то то ли хаоса, то ли миропорядка… Попытаться понять поэта, писателя, не отталкивая изначально новое, — путь развивающегося человека, человека думающего, познающего, ищущего…

Баланс содержания и формы — это весы, которые колеблются от малейшего изменения миллиграммов, и это нормально, это естественный закон природы. Жертвовать чем-то для достижения каких-то определенных целей может только смелый человек, не страшащийся упреков, укоров, неприятия…

поистине беда когда не знаешь кто ты такой и откуда
и ураганы носят тебя беспечно
с правой руки на левую
с левой руки на правую
оставляя на память
только ресничку на
щеке…

Как легчайшее прикосновение бабочки — летят слова, оставляя еле заметный след пыльцы на кончиках пальцев.

Но буквально через несколько страниц — другое стихотворение, где и смысл и выражение этого смысла, и ритм совершенно другие, принять которые сможет далеко не каждый:

Люблю я девушку с веслом,
Она стоит под кипарисным жаром,
И обреченная на слом
 Не даст за деньги или даром.

В ее бисквитной полуплоти
Сокрыта лень и кротость сталинистки.
Эпоха поставила ее напротив
Моих инстинктов самых низких.