Современная венгерская проза

С запрокинутой головой и выкаченными глазами, с дергающимися на шее жилами стоял он и выл, как шакал в капкане, как неумолчная сирена. Тело его вытянулось в струнку, лицо посинело, и вой на одной непрерывной ноте вылетал из разинутого рта (непонятно, как ему удавалось дух переводить). Ножницы выпали из рук Йолан, ударясь о плиточный пол, но лязга их даже не было слышно; тщедушное Вуковичево тело испускало звук такой невероятной силы, что у шофера заболело в ушах; охваченный тошнотным ужасом, он зажмурился, а Вукович выл, выл и выл — и вдруг пулей рванулся к двери и выскочил на галерею. Приоткрывший глаза Хайдик рванулся за ним, настиг в два шага (наружи уже светало) и втащил обратно, нельзя же допустить, чтобы ни свет ни заря из квартиры выметнулся полоумный дервиш в нижних штанах, оглашая двор своим шалым воем, такая всегда положительная, безупречная образцовая пара, и вот… что люди о них подумают, привратник г-н Дюракович, отец троих детей, и жильцы: г-н Весели с четвертого этажа, сколько раз он Йолан на работу подвозил, соседка, добродушная тетушка Сирмай, начальник рабочей охраны товарищ Пинтер, вдова Лежак и портной, дядюшка Хирш, а Роби Цикели, шофер автобуса, об эту пору он уже встает, а оркестрант Бруно Лакатош, который еще, наверно, не ложился, и кокетливая Катика Рошта, и ее строгий отец… Хайдик ногой захлопнул дверь, а Йолан закрыла даже вентиляционную решетку. Червем извиваясь в ручищах шофера, Вукович выл и выл, не переставая, с неослабной силой. «Да замолчи ты, бога ради!» — вскричала Йолан, а Хайдик зажал ему ладонью рот, но Вукович его укусил, и он безуспешно продолжал бороться с этой изворачивающейся, оголтело воющей машиной, бормоча, приговаривая умоляюще: «Ну перестань же, Бела, Белушка, отдадим тебе и ключ, и деньги, и джинсы, пошутили только, слышишь, не враги мы тебе, чего ты», — не слыша, однако, себя — так выл Вукович; вой, как три визжащих на бешеных оборотах сверла, ввинчивался в череп Хайдика: в уши и в лоб над переносицей, со слепящей болью прогрызая кость и буровя, взбивая мозг, как сливки; и, почуяв снова запах, тот запах, шофер сам завопил (слесаря поймали однажды крысу в гараже, сетка стальная, не прогрызть, и прижгли стервозу каленым прутом за то, что слопала их шамовку, — вот тогда ощутил он точно такую боль, будто голову сверлят; крыса взвизгнула, запищала, заверещала почти человеческим голосом, настолько человеческим, насколько нечеловеческим выл сейчас Вукович, и запах: паленой шерсти и припеченного мяса). Завопил сам, чувствуя, что сойдет с ума, если не прекратится этот вой, заорал истошно: «Хватит, мать твою растуды!!!» — и кулак его, а он, мы знаем, тяжек был и тверд, как чугунное ядро, уже не остановился в воздухе, — и тишина снизошла на кухню, мягкая, мирная и благостная; ласковая тишина.

Вукович, разметав конечности, распростерся на полу.

Сдача последняя, могущая сойти и за эпилог

Трижды благословенна ты, ругань, начало всякой гуманности и терпимости, да-да, стократ благословенна, особенно богохульная, ибо, по священному моему убеждению, тот достойный наш пращур, который не голову проломил своему прапраближнему и не каменным ножом его проткнул, а, духовно возвысив, сублимировав свой гнев, впервые промолвил: «В бога мать!» или: «Чтоб им там повылазило!» (в зависимости от того, единобожие исповедовал или многобожие), — муж сей, повторяю, был первым гуманистом на земле и с первым ругательством двинулась в победоносный поход человеческая культура, коей все мы сопричастны; хотя, кто знает, не размозжил ли он все-таки своему коллеге голову этак пару дней спустя, когда подавленная злоба опять стала закипать, отравляя доброе в общем-то сердце, — размозжил уже не в состоянии аффекта, то есть не в смягчающих его злодеяние обстоятельствах, а коли так, не тогда ли пустилось в свой земной путь и раскаяние, коему мы равно сопричастны и коего в полной мере сподобился также водитель Янош Хайдик, потрясенным взором созерцавший бездыханное тело Вуковича.

В тот зловещий миг зазвонил звонок, и Хайдики уставились друг на друга. Потом одновременно перевели взгляд на дверь, не находя сил шевельнуться (Вукович, вывернув окровавленную ладонь наружу и с перемазанным кровью лицом, валялся у их ног); но Хайдик и в эту минуту подумал не об уголовной ответственности, а о сраме: вот войдут, обступят, будут спрашивать и придется отвечать, рассказывать, что случилось, что за человек, как сюда попал, и все, г-н Дюракович и г-н Весели, тетушка Сирмаи, товарищ Пинтер, вдова Лежак и дядя Хирш, Роби Цикели и дядя Лакатош, Катика Рошта и ее отец, все будут перешептываться, пальцем на него показывать, на чудовище, убийцу (и вдобавок рогоносца), — на него, кто общее уважение, даже любовь снискал двухлетней примерной жизнью в этой квартире; а звонок меж тем звенел и звенел (видно, там, за дверью, потеряли всякое терпение).