Современная зарубежная проза

В мире Борхеса нет претензий к бытию, столь частых в словесности XX в. Нет Бога, способного подчинить жизнь человека ясной нравственной цели, но нет и экзистенциального богоборчества, парадоксально возникающего там, где вроде бы уже и бороться не с кем. Аргентинского писателя не интересует проблема зла. Нет персонально выраженного Божества, нет и персонифицированного дьявола, растворившегося вместе с эпическим планом превращения мироздания в ад. Над борхесовским человеком нет Господа, который призывает подняться в Небо, отрешив себя вечного от себя временного. Под борхесовским человеком нет дьявола, который стремился бы онтологизировать временное, превратив тело и страсть в истинные лица погибших людей. Дуализм здесь может быть наваждением героя, но никак не автора, получающего, впрочем, эстетическое наслаждение от созерцания битв в пространствах сознания, захваченных дуализмом.

Борхесовский мир – яркий, фантасмагорический Вавилон или компромиссный Рим, но никак не монотеистичный Иерусалим или суровая Аравия Мухаммеда. В рассказе «Лотерея в Вавилоне» повествование о Компании, управляющей всей цепью случайностей, всем немыслимым сочетанием причин и следствий, постепенно трансформируется в выдвижение версий, приписанных «маскирующимся ересиархам»: «Компания никогда не существовала и не будет существовать»; «весь Вавилон – не что иное, как бесконечная игра случайностей». В рассказе «Вавилонская библиотека» идет поиск универсальной книги, которая будет кратким изложением всех остальных книг. Но такой книги нет. Возможно, Библиотека «бесконечна и периодична», но это не значит, что у нее есть центр, некий главный зал, где самые важные «произведения» исчерпают содержание всех остальных томов.

Мир Борхеса печален и оптимистичен одновременно. Оптимистичен, потому что нет преследователей человека, желающих умертвить его душу, нет ада, запечатывающего навсегда, нет враждебной бесконечности. Если и есть неуходящие страхи, то нет для них непреодолимых причин. Жизнь быстро пройдет и исчезнет, но можно провести ее в приятном и относительно безопасном чтении, наблюдая за сменой познавательных и по-своему красивых кадров. А если читатель умен и трудолюбив, наблюдение принесет познание, избавляющее от последних страхов.

Все, сказанное об оптимизме борхесовского мира, вполне подходит и для представления его печали. Этот сплав оптимизма, вызванного пустотностью мира, и печали, вышедшей из того же источника, – в «Молитве», «произнесенной» Борхесом в 1969 г.: «…Просьбы, насколько я понимаю, неуместны. <…> Ход времени – головокружительное переплетение причин и следствий. Просить о любой, самой ничтожной милости значит просить, чтобы стальная хватка этих силков ослабла, просить, чтобы они порвались. Такой милости не заслужил никто. Не хочу молить, чтобы мои грехи простились: прощение – дело других, а спасти себя могу только я сам. Прощение обеляет жертву, но не виновника: его оно просто не касается. <…> Пути мира неисповедимы, но важно не упускать одно: ясной мыслью и праведным трудом мы помогаем мостить эти непостижимые для нас пути. Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником – собственным телом».

«Молитва» входит в книгу «Хвала тьме». Здесь же «Фрагменты апокрифического Евангелия» – трансформация Нагорной проповеди в современную нравственную философию, близкую стоицизму, еще один текст «печального оптимизма»: «Счастливы знающие, что страдание не венчает себя лавром. <…> Счастливы прощающие своих ближних, счастлив прощающий самого себя. <…> Благословенны не алчущие и не жаждущие правды, ибо ведают, что удел человеческий, злосчастный или счастливый, сотворяется случаем, который непостижим. <…> Ни один человек не есть соль земли. Никто ни одно мгновение жизни своей не был ею и не будет. <…> Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени, ни благодати небесной. <…> Я не говорю ни о мести, ни о прощении. Забвение – вот единственная месть и единственное прощение. <…> Ищи ради счастья искать, но не находить… <…> Ничто не строится на камне, все на песке, но долг человеческий строить, как если бы камнем был песок… <…> Счастливы запечатлевшие в памяти слова Вергилия и Христа, коих свет озаряет их дни. Счастливы любящие и любимые и те, кто может обойтись без любви. Счастливы счастливые».

Как некогда Лукрецию, Монтеню или Шопенгауэру, Борхесу нравится рассуждать о том, что личность исчезнет, растворится без следа, останется в не слишком устойчивой памяти еще живых, но тоже очень недолговечных товарищей по бытию. Текст превращается в медитацию, поэтому допустимы повторы, уже известные по прежним произведениям мысли. То, что звучало в «Молитве», звучит и в эссе «Бессмертие»: «…Я вовсе не хотел бы остаться Хорхе Луисом Борхесом, я хочу быть другим. Поэтому и надеюсь, что смерть моя будет окончательной и я умру целиком – и душой и телом».