Современники: Портреты и этюды (с иллюстрациями)

«Вы только подумайте, — говорил он со своей обычной горячностью. — Во всем мире нет такого изобилия рыбы, как в нашей дальневосточной окраине. Хоть руками ее лови. Целый пуд не дороже копейки. А посолить ее нечем, нет ледников, нет соли, и, значит, нет сбыта, нет вывоза, — из-за пустяка погибает богатейшее дело. Край, откуда Россия могла бы извлечь столько золота, каменного угля и руды, превращается в паразитную пиявку, присосавшуюся к России».

И это происходит повсюду. «Мы сами себя режем и бьем», — доказывал он на каждом шагу.

«Зачем мы, например, не выжжем и не вырубим тот загнивающий лес, которым по дороге в Иркутск заняты огромные пространства? Этих пространств хватило бы на десятки миллионов людей».

«Почему пустуют монгольские степи? Могли бы быть великолепные пашни, и сколько рыбы в их многоводных озерах! Сколько соды, сколько охры, сколько дичи!»

«И почему крестьяне так густо засевают поля? Выбрасывают каждую весну на ветер миллионы рублей. И сколько миллионов рублей теряет Россия в год из-за ширококолейных железных дорог!»

И так дальше и так дальше…

Эти жалобы на идиотскую бесхозяйственность русской экономической жизни заимствованы мною лишь из двух его книг: «В сутолоке провинциальной жизни» и «Дневник во время войны». Но и многие другие его книги полны точно таких же обвинений. Характерно, что в самый разгар русско-японской войны Гарин в качестве корреспондента пишет из Харбина и Мукдена о тех стеклянных, маслобойных, железоделательных, мукомольных заводах, которые можно завести в этом крае, то есть занимается не столько войной, сколько опять-таки родной экономикой.

Как Яков из чеховской «Скрипки Ротшильда», он вечно подсчитывает убытки, которые видит вокруг, и, волнуясь, доказывает, как огромно велик мог бы быть народный доход. Постоянно составляет он сметы доходов и расходов России и доказывает с цифрами в руках, что завтра ее ожидает банкротство.

Подсчитывать эти убытки — его величайшая страсть. Он не может не испещрять свои книги ценами, рублями, копейками, верстами, пудами, процентами, вычислениями, сметами. И столько волнения вкладывает он в эти цифры, что своим волнением заражает и нас.

Ибо в большинстве своих книг он только за тем и следит, как больно эти цифры ударяют по человеческим жизням и судьбам. В крошечном наброске «На ночлеге» он рассказывает, как случайно ему довелось очутиться в избе, где в ядовитой пыли над допотопным станком надрываются изнуренные люди. Быстрыми и меткими штрихами зарисовав этих мучеников, он с обычной своей жаркой стремительностью принимается за свою арифметику.

«— Много зарабатываете?..

— Полтора рубля в неделю.

— Это сколько же в день?.. В сутки, значит, двадцать пять копеек, по копейке за час?

— Этак.

— На работника по шести копеек.

— А привезти да отвезти пряжу? Еще два дня с мужиком да с лошадью прикинь.

— И тяжелая работа?

— Нет ее тяжелее.

— А воздух какой? От него ведь недолго проживешь на белом свете».

Здесь он делает ужасное открытие, которое ошеломляет его. Оказывается, что эти несчастные уже тридцать второй год терпят свою каторгу лишь потому, что за все это время у них не было десятка рублей, чтобы купить для станка какой-то пустяковый челнок, облегчающий и ускоряющий работу, и что таким образом они потеряли огромную сумму: около девяти тысяч рублей.

Девятитысячный убыток из-за отсутствия десятирублевой бумажки!

Каждый гривенник мог бы дать этим нищим около сотни рублей. Но не было, не было гривенника.

Он снова проверяет свои вычисления. Нет, он не сделал ошибки. Он сообщает хозяйке свои потрясающие цифры, ведь вся жизнь их была бы иною, их лица не были бы так зелено-желты, их изба не превратилась бы в развалины.

Хозяйка слушает его в смертельной тоске.

— У вас была бы такая пенсия, такое состояние… — все больше волнуется он.

Она же говорит равнодушно:

— Суета бескорыстная…

— Как вы сказали?

— Говорю: суета бескорыстная вся наша работа.

И, отойдя к самовару, то рассеянно, то убежденно твердит:

— Суета бескорыстная.

Такова «арифметика» Гарина. От каждой цифры тянется нить к человеку. Я нарочно обеднил этот очерк, смыл с него краски, оставил лишь схематический остов, но в том-то и своеобразие Гарина, что он умеет такие «прозаичные» темы превращать в горячую поэзию. Прочтите, например, «На ходу», или «Деревенские панорамы», или «В усадьбе помещицы Ярыщевой», или «Путешествие на Луну», — вы увидите, что из хозяйственной, житейской арифметики у Гарина порою выходят произведения высокой художественности.

И в русскую деревню, и в русскую промышленность, и в русское железнодорожное дело, и в русский семейный уклад он всмотрелся так же деловито и вдумчиво — сделал как бы ревизию России восьмидесятых и девяностых годов. Так что почти все его бурные книги можно распределить по таким — чисто публицистическим — рубрикам:

Записки о положении инженерного дела в России.

Записки о сельском хозяйстве.

Записки о семье и воспитании и т. д.