Современники: Портреты и этюды (с иллюстрациями)

Конечно, нельзя объяснить его колоссальный успех одним обаянием творческой личности. Была и другая причина — его трудолюбие, труженичество. Готовя какую-нибудь роль, он буквально выключал себя из жизни и работал по десять, по двенадцать часов, доводя себя до крайней усталости. Он вообще ничего не делал кое-как, вполовину. Когда он был приглашен на гастроли в украинскую оперу, он — коренной ярославец — уже почти стариком стал учиться говорить и читать по-украински, пригласил к себе учителем литератора Павла Опанасенко, штудировал украинскую грамматику, синтаксис и в конце концов овладел этим языком в совершенстве.

Помню его школьные тетрадки, куда он старательно вписывал столбиками спряжения украинских глаголов: «я бачу, ты бачешь, вiн бачить, мы бачимо, вони бачать». И тут же пример, написанный каллиграфическим почерком: «Бачили очi що купували, їжте хоч повилазьте».

Он не расставался в ту пору со стихами Шевченко, изучая их с упорством прилежного школьника. И так восхищался музыкальностью шевченковской речи:

Рано-вранцi новобранцi
Выходили за село,
А за ними, молодими,
I дiвча одно пiйшло.

Его высокая культурность проявлялась во всем его облике. Он чудесно знал литературу на двух или трех языках, особенно стихи. И сам сочинял их во множестве. Требовательный к себе, он смотрел на свое стихотворство как на дилетантскую прихоть и не придавал ему никакого значения. Между тем среди его стихов было немало таких, которые обнаруживали и вкус, и мастерство, и понимание поэтической формы.

Как человек многосторонней культуры, он и в своих писательских попытках был мастером. Как-то, встретившись с ним па Сестрорецком курорте, в электрокабинете одного санатория, я почему-то завел разговор о Некрасове и о его дактилических рифмах, о которых выразился, что они гораздо труднее других.

— Труднее? — сказал Собинов. — Нисколько! И в доказательство без малейшей натуги набросал следующий превосходный экспромт, весь построенный на дактилических рифмах:

В уголочке отгороженном,
Лампой кварцевой палим,
Охлаждая жар мороженым,
Стройный, словно херувим,
Сам Корней с улыбкой скромною
Мне ладонию огромною
Машет мило в знак приветствия —
Предлагая то же средствие.
Тут же сестры милосердия
В электрической клети
В исцеление предсердия
Держат птичкой взаперти
И меня, раба блаженного:
Знать, и впрямь я много пенного,
И французского и ренского,
Выпил в славу пола женского.

Форма этого экспромта безупречна, и я уверен, что со мной согласится любой профессиональный поэт.

— Русский язык так богат, — сказал он тогда же, — что не только дактилические, но и гипердактилические рифмы[152] не представляют для русского человека никаких затруднений. — И в доказательство привел свой недавний экспромт:

Ждали от Соби

новаПенья соловьиного,
Услыхали Собинова —
Ничего особенного.

Почему-то свои письма ко мне он почти всегда писал стихами, и какие это были непринужденные письма! Например, это, где он так остроумно сочетает украинскую фразеологию с русской:

Вы Опанасенковi листа
В Москву прислали как-то раз,[153]
А я же, мабудь, рокiв з триста
Не бачив и не чув про вас.
Тепер я щиро вас вiтаю,[154]
Богацько побажанiв шлю,[155]
А сам у Харкiв уезжаю
С женой, которую люблю.
А ваша по

дружка Свiтлана,Почасту вспоминая вас,
Читает, вставши утром рано,
Насчет Федоры ваш рассказ.

«Рассказ насчет Федоры» — это сказка «Федорино горе», которую я посвятил его дочери Светлане Леонидовне Собиновой, в то время пятилетней Светланочке.

Конечно, это письма непритязательного, камерного, домашнего стиля, и не они характеризуют эпистолярное наследие Собинова. Наследие это огромно, и никак невозможно понять, почему до настоящего времени оно не стало общим достоянием. Даже в тех немногих его письмах к писателям, артистам, друзьям, с которыми мне случайно привелось познакомиться, содержится столько мыслей об искусстве, о литературе, о политической жизни страны, в них так полно раскрывается личность их даровитого автора, что держать их под спудом — грешно.