Современные болгарские повести

Он был крепкий мужик, но за то лето слегка отощал от напряженной работы, да и зубы расшатались. К началу учебного года одна комната была уже вполне пригодна для жилья, супруги перевезли на подводе свое имущество, и потекла их жизнь на этом необитаемом островке, беспрепятственно овеваемом ветрами, окутанном шорохом листьев и веток, заваленном зимой чистым, теплым снегом, уберегшимся от дыхания городских труб…

— Я засыплю лошади корм, а ты иди переоденься! — сказал Дилов, распрягая.

— Не знаю, что надеть-то. — Жена обернулась к нему.

— «Что надеть»… Бархатное надень! — распорядился он.

Он развязал супонь, снял с лошадиной шеи хомут — блестящая кожа была теплой и влажной, как живая, — и повесил на балку проветрить.

Войдя в дом, он застал жену в одной комбинации — она стояла возле шкафа, разглядывала платье из парчи.

— Я же тебе бархатное велел… — произнес он, слегка раздосадованный тем, что она еще не готова.

— Оно меня толстит! — возразила жена.

— Ну и пускай толстит!.. Ты мне больше всего в бархатном нравишься…

Он подошел к ней, обхватил своей ручищей ее обнаженное плечо. Запах конской сбруи поплыл между ними.

Жена скосила свои ленивые глаза к окну.

За окном на столбе горел фонарь под синим эмалированным колпаком. Горел весь день, потому что автоматический переключатель давным-давно сломался и путал день с ночью.

— Я тебя люблю! — произнес Дилов, приближая губы к ее губам, как, он видел, делают мужчины на экране. Дыхание его участилось.

Шершавый указательный палец просунулся под бретельку комбинации и заскользил по круглому, покатому плечу.

В эту минуту фонарь за окном погас.

Наступил вечер.

* * *

Мадьяры расположились возле орешника. Там было чуть повыше, получалось вроде эстрады, а стены дачи отражали звуки, отсылая их к накрытым столам.

На протянутом над столами проводе с электрическими лампочками покачивались голубые и красные воздушные шары — казалось, что светящаяся эта гирлянда плывет в воздухе, качаясь на волнах звуков, рассыпаемых музыкантами в бархатных безрукавках.

Дети, которых привели на праздник, первыми заметили воздушные шары и потянулись за ними, но им объяснили ласковыми голосами, что шары привязаны для красоты, а красоту руками не трогают, пока не окончится праздник, пусть поиграют во дворе, а перед уходом им эти шарики раздадут… Дети оказались разумные, обилие света, звуков и обращенных на них взглядов привело их в смущение, и, забыв о вожделенных шарах, они разбрелись по участку.

Лазар Лазаров взял со льда бутылку пива и, отхлебывая из нее, обходил гостей, которые все еще стояли отдельными группками и вполголоса разговаривали между собой в ожидании, когда позовут к столу. Он чувствовал себя человеком наиболее близким хозяевам — ведь их участки разделял один забор, и поэтому встречал и приветствовал вновь прибывающих, водил их по двору, показывал, давал разъяснения насчет того, как строилась дача.

Поглядев на часы, он по секрету объяснил, отчего задерживаются с ужином:

— Придется чуть подождать… Товарищ Недев запаздывает… Он обещал и обязательно будет. Неудобно не дождавшись…

— Неудобно, конечно, неудобно… — понимающе кивали гости.

Первомая глодало нетерпение. Он вырядился в яркую нейлоновую рубашку, которая, с тех пор как начались его муки со строительством, стала ему на два номера велика. Костюм тоже висел на нем, как на вешалке, и выглядел неряшливо. Курил он дешевую сигарету без фильтра, крепко ухватив ее двумя пальцами, словно опасаясь, что она вырвется. Сплющенная пальцами сигарета распространяла вокруг запах третьесортного табака.

— Как живем? — спросил Лазар Лазаров, проходя мимо.

— Помаленьку, — ответил Первомай.

То были первые такты разговора, в которых не следовало искать какого бы то ни было смысла. Первые холостые такты, чтоб заработали механизмы и системы и разогрелось масло, как выразился бы автомеханик Йонко Йонков.

Но Первомай разогревался быстро.

— Ничего о том вопросе не слышно?

— О каком это? — не понял Лазар Лазаров.

— Насчет сноса… У тебя связи, с большими людьми знаешься… Может, слыхал что.

Он пытался польстить Лазарову, расположить его к себе.

— Ничего похожего… — сказал тот, отхлебывая пиво. — Вот насчет солярки слышал…

— А что с соляркой? — К ним подошел Пенчо Пенчев. И с ним — молодой человек в клетчатом пиджаке — единственный, кто был здесь незнаком остальным обитателям поселка. Никто не мог вспомнить, есть ли у него участок по соседству, где он работает и кем, видели только, что он пришел вместе с Пенчевым, и только это и удостоверяло его личность. Весь вечер его будут называть между собой «Знакомый Пенчевых».

— Солярку на топливо больше продавать не будут, — сказал Лазаров. — Знаю из достоверного источника.

— Хорошо, я три тонны успел купить, целую цистерну, — обрадовался Пенчев. — Будто чувствовал, к чему дело идет… Жена ворчала, «куда тебе столько солярки», а я не послушался, и теперь у меня три тонны, а там будь что будет.

— Три тонны — это капля в море! — сказал Лазаров. — А потом как?