Над каждой хрустнувшей веточкой я делал стойку в надежде, что это он так шумно шагнул где-то поблизости. Я уже не верил деревьям, я трогал их осклизлую кору, я обходил их по кругу, заглядывал в гущу веток, ожидая его появления отовсюду, сзади, из-за стволов, из дикой сирени, всюду, и даже там, куда я не могу заглянуть. Я многократно возвращался все к одним и тем же деревьям, поскольку их было не так много, чтобы хватило на все мои ожидания. Вон отец смотрит, опершись о ствол, в облачное небо, в небо, столь низко висящее над землей, что можно его достать рукой. А вот он же под другим деревом, сидит, спрятав лицо в ладонях, с третьего он отколупывает кусок сухой коры, потому что мне все слышится это отколупывание. Однако он исчезал с моих глаз, как только я подходил близко, он скрывался за следующий ствол, он растворялся, хотя, голову даю на отсечение, он только что, минуту назад, тут был, я распознавал его следы на мокрой земле, а куски коры, которые я встречал под стволами, наводили на мысль о его руках. Я собирал кору следом за ним, я чувствовал в ней тепло, тепло его пальцев, которое меня не обманывало.
Эти кусочки коры наполняли меня самыми смелыми надеждами, отец должен быть где-то тут, даже если бы я нашел его только в собственном нежелании смириться. Он ведь так любил сад. Он любил прийти сюда и поглядеть, не выходит ли река из берегов. С этой рекой он годами жил зуб за зуб, он загораживал ее палками, кольями, забрасывал камнями, так что каждый вырытый в поле камень шел в реку, он бросал туда и старые ведра, а берег обсадил вербами… И радовался, как ребенок, когда видел, что у него прирастает клочок земли.
Может быть, он и догадывался, что я его ищу, и поэтому так хитроумно скрывался. Может быть, он хотел отвлечься от своих напрасных надежд, которым попал в кабалу в конце концов, от меня хотел отвлечься и от нашей общности, в которой он не видел ничего хорошего. И куда ему было податься, кроме как в сад, на реку, смотреть, сколько у него еще приросло земли.
Я чувствовал, что страх начинает мне подсказывать самое худшее. Я почти видел его, как он сидит над водой и плачет над своим берегом, в котором вдруг усомнился, прирастает он или только обманывает. Я не был уверен, стоит ли обнаруживать отца, когда он плачет, но ведь этот плач принес бы только облегчение мне; этот воображаемый плач приблизил меня к нему. Нечего было уже искать, мне достаточно было слышать его плач. Но это только вода у ног так шептала, поскольку и на реке его не было и ни в какой тени он не скрывался, я обошел все, и на деревьях его не было, ведь я и там искал.
Страшно обманул меня осенний сад.
Я возвращался, мучительно думая, что сказать матери, а еще сильней мучаясь тем, что себе самому не смогу объяснить исчезновение отца, а лгать уже не в силах. Даже самые худшие предчувствия были уже бесполезны, оставалось только примириться с мыслью, что его нет. Я чувствовал какую-то сонливость, охотней всего я бы сел под какое-нибудь дерево и сросся бы с его безразличием, сон ведь приходит тогда, когда переживешь боль, когда смиришься с ней.
И именно тогда я увидел отца, он шел в сторону сада, как обычно, через двор, шел прямо навстречу мне, шел таким, каким исчез с утра — в одной рубашке, расхристанный, в башмаках на босу ногу, — а он даже не удивился, увидев меня, как будто знал, что встретит меня, когда я буду возвращаться из сада. И так легко я его встретил, не в какой-то тени, не в моих предчувствиях, а во дворе, как будто он вышел доить коров, так обычно и так неожиданно, когда даже последняя надежда покинула меня, и, наверное, из-за этого я, вместо того чтобы обрадоваться, как-то расстроился, и если бы мог, я бы убрал его с глаз долой, а охотней всего вернулся бы в сад к своим тревогам за него и к своим надеждам.
— Иди есть, сынок, — сказал он, приостанавливаясь. — Все стынет.
— Я тебя искал, — сказал я с упреком.
Он посмотрел на меня, как будто вдруг не поверил своим глазам.
— Да я правда тебя искал.
— Что-нибудь нужно?
— Нет, ничего, — ответил я робко, вдруг сбитый с толку этим вопросом, в котором не было места недоверию. — Просто здесь ли ты.