Современные тюрьмы. От авторитета до олигарха

На следующий вечер картежники вновь сели за «буру». И вновь Кашкетину повезло: из двадцати конов он выиграл тринадцать. Татарин оказался игроком не менее азартным, чем Коля…

— У меня только тридцать баксов осталось. — Равиль тяжело вздохнул, извлек из-под стельки ботинка две замусоленные купюры по пять долларов и две по десять. — Или проигрываю, торможу, и все на этом, или… Давай еще три кона.

Наверное, в тот момент Кашкету следовало остановиться — ведь по всем правилам тюремной игры картежник, независимо от выигрыша или проигрыша соперника, имеет право в любой момент сказать «нет», и никто не вправе его за это осудить.

Наверное, следовало подальше запрятать выигранные баксы, радуясь удаче.

Наверное, следовало вообще больше не прикасаться к «стирам» на этой проклятой Краснопресненской пересылке.

Но азарт игры пьянил Колю, как вино, и шелест колоды звучал самой сладкой музыкой. Он верил в свой фарт, в свою удачу и, видимо, потому решил посадить Равиля «на рогатину», то есть выиграть у него последнее.

— Теперь я банкую, — небрежно сообщил он, перетасовывая колоду.

За остаток вечера Кашкет умудрился спустить и выигранные баксы, и даже свои кровные пятьсот рублей; соперник, заметно повеселев, честно посчитал их по шесть рублей двадцать копеек, оставив проигравшему бумажную мелочь.

— Все? — Равиль вопросительно взглянул на Кашкета.

— У меня больше ничего нет, — пытаясь сохранить невозмутимое выражение, произнес тот.

— Дорога на волю есть?

— Ну, есть… А что?

— Я тут еще долго париться буду, — прищурился татарин, — дело мое на доследование отправили. Ты кассационку писал?

— Адвокат писал. А что?

— Давно?

— Позавчера.

— Значит, минимум четыре дня в запасе имеешь. Хочешь, могу в долг сыграть. На четыре дня.

Оставаться в безденежье перед лицом неизвестности — для Кашкетина это был полный крах. Он все еще верил в свой фарт, он все еще надеялся отыграться, он уже не чувствовал, как срывается с тормозов… К тому же Коля сильно рассчитывал на свою старую любовницу Зинку — в случае чего можно было бы попросить ее передать хоть какие-то деньги через адвоката.

И потому, помедлив, кивнул:

— Давай… В долг как даешь — со счетчиком, без счетчика? — Кашкет имел в виду проценты.

Татарин нахмурился.

— Да ладно тебе… Я ведь не барыга, чтобы людям счетчик включать. Если есть желание играть, давай на тех же условиях — десять баксов кон. А через четыре дня, то есть двадцать второго, или долларами отдашь, или рублями по курсу, какой будет на тот день в обменке… — Отдернув простыню-занавеску, татарин подозвал нескольких арестантов, коротко изложив суть вопроса: — Пацаны, все слышали про наш уговор?

— Ага…

— Короче, еще раз: или баксами, или рублями по курсу на день отдачи. Мне все равно. Тут сто баксов, — Равиль небрежно пододвинул стопку мятых долларовых купюр. — Это тебе в долг. Послюнявь-ка пальцы…

— Все верно, — кивнул Кашкет, пересчитав отдельно рубли и отдельно доллары.

— Тогда давай…

Сто долларов Коля просадил меньше чем за час и, только проиграв, понял, в сколь неприятную историю он влетел. Он стал должником, попав в полную зависимость от Равиля. Надо было как можно скорей связаться с Зинкой и уломать ее в четырехдневный срок передать на пересылку сто баксов или шестьсот двадцать рублей.

Впрочем, «неприятной» эту историю можно было назвать разве что в день проигрыша — спустя всего лишь сутки Кашкет осознал всю глубину пропасти, на дне которой он оказался…

День 17 августа 1998 года стал для России черным. В стране неожиданно разразился небывалый экономический кризис, немедленно переросший в кризис политический.

Самым расхожим понятием в Москве стал глагол «ползет!..» — имелся в виду курс доллара относительно рубля. Народ бросился скупать все, что представляло маломальскую ценность. В пункты обмена валюты выстроились километровые очереди, и президент Франклин со «стольника», столь часто изображаемого на витринах обменок, лишь презрительно поджимал тонкие губы под табличкой «Валюты нет». Многомиллионные состояния в несколько дней превращались в прах. Московские проститутки с Тверской снизили цены, соглашаясь брать даже рублями по умеренному курсу.

А доллар полз вверх, точно столбик ртути в градуснике под мышкой больного. И никто не знал, когда он остановится.

Естественно, такое положение вещей не могло не коснуться московских тюрем, где часть взаиморасчетов между арестантами по традиции ведется в валюте. В том числе и осужденного Коли Кашкетина, ожидавшего этапа в следственном изоляторе номер три.

— …Нет, брат, так не пойдет. — Равиль, аккуратно пересчитав рублевые купюры, отложил их обратно.

Кашкет и сам понимал, что не пойдет. Уговор дороже денег: договорились рассчитаться или в валюте, или в рублях по курсу на день отдачи — значит, надо неукоснительно соблюдать условия договора. Выигравший совершенно прав: какое ему дело до какой-то там Межбанковской валютной биржи или спекуляции финансистов!

— Мы по-другому договаривались, — продолжил татарин и внимательно, выжидающе взглянул на проигравшего: мол, что ответишь?