Современный детектив. Большая антология. Книга 12

Ханс Андерссон говорил медленно, с трудом. Очевидно, страшные воспоминания давили на него.

— А потом? — не выдержал я.

— А потом вдруг началась метель, да такая, какой раньше не было, — со вздохом ответил он. — Хотя накануне я с пяти утра был на ногах, в тот день до четырех так и не заснул. Несколько раз выходил на улицу с биноклем, но невозможно было что-либо разглядеть на горе в темноте, в вихрях снега. Метель могла сыграть беженцам на руку, но могла и погубить. С одной стороны, преследователям не так легко было догнать беженцев, но в то же время находиться в горах в такую погоду, да еще с грудным ребенком… представляете, как им пришлось тяжело? Да еще солдаты гнались за ними по пятам. Ветер и холод ночью и без того были опасными. В четыре утра, когда я все же лег в постель, я почти не сомневался, что больше не увижу Харальда Олесена и Оленью Ногу. Жена разбудила меня в десять и сказала, что ветер утих, но на склоне по-прежнему никого нет. Тогда я почти оставил надежду.

Мне показалось, что после этих слов Ханс Андерссон молчал не меньше часа. Он стоял и смотрел на горный склон.

— До сих пор помню во всех подробностях утро двадцать первого февраля сорок четвертого года. Ветер через несколько часов совершенно стих. Небо было голубым, облака рассеялись, однако было по-прежнему холодно и сухо — термометр показывал минус двадцать пять градусов. Я сидел в своем кабинете, и с каждой минутой надежды мои таяли. Должен признаться, я никогда по-настоящему не верил в Бога, но около двух часов пополудни испытал нечто сродни прозрению. Как будто кто-то толкал меня на улицу, приказывал выйти и посмотреть, нет ли признаков жизни на склоне. Не в силах больше сидеть без дела, я схватил со стола бинокль и вышел.

Он протянул мне бинокль и велел:

— Посмотрите на верхушку горы.

Я подчинился. Небо было ясным, но все же я никого наверху не видел. Мой собеседник продолжил:

— В тот ужасно холодный февральский день сорок четвертого года на склоне было так же мертвенно тихо. И вдруг я различил в бинокль какое-то шевеление и вздрогнул, хотя потом разглядел, что это был просто заяц. Но он бежал очень быстро, как будто его что-то напугало, и я всмотрелся внимательнее. Потом в воздух взмыла стайка белых куропаток. А через какое-то время я увидел и человека. Он спускался на лыжах — и несся так, словно за ним гнались все черти!

— Харальд Олесен? — спросил я, почти уверенный, что только он и малышка Сара в тот день спаслись и вышли живыми.

Ханс Андерссон покачал головой:

— Так и я подумал вначале. Но узнал легкую походку до того, как разглядел его в бинокль. По склону спускался Оленья Нога.

Я поднес бинокль ближе к глазам и живо представил себе, как Оленья Нога съезжает по склону в долину с горы. Затаив дыхание, я ждал, чем все кончилось.

— Сначала я надеялся, что скоро увижу Харальда Олесена и других беженцев. А потом вдруг испугался, что сбылся наш худший кошмар и немцы в погоне за проводником перешли границу и оказались на нашей территории. Пробудился старый страх. В первые годы войны мы часто обсуждали, что делать в такой ситуации, и не придумали ничего лучше, чем немедленно звонить в Стокгольм. Помню, я еще думал, что немцы вот-вот появятся, ведь они должны держать его на расстоянии выстрела. Но за Оленьей Ногой никого не было, ни друга, ни врага. Обычно проводник приходил с небольшим отрядом, на сей раз Оленья Нога никого не привел. Однако по-прежнему несся быстрее всякого олимпийского чемпиона. Мне показалось, что он сошел с ума. Особенно когда я понял, куда он собирается свернуть.

Я опустил бинокль и, широко раскрыв глаза, посмотрел на Ханса Андерссона. Он мрачно указал на утес.

— Облегчение после того, как я увидел Оленью Ногу, вскоре сменилось отчаянием: он направлялся к утесу. С него опасно было прыгать, особенно в конце февраля. Осыпь внизу лишь слегка припорошило снегом. Прыгать туда после долгого и тяжелого пути через горы, к тому же на плохих лыжах, — чистое безумие. Я махал ему, пытаясь его остановить, но он уже разгонялся перед прыжком.

Сегодня ни на склоне, ни возле утеса никого не было видно, и все же, слушая Ханса Андерссона, я живо представлял себе, как Оленья Нога скользит к утесу.

— Когда стоял и смотрел, как он подъезжает к краю утеса, я пережил самый страшный миг за всю жизнь. Сначала мне показалось, что он метит прямо на камни. Но он, очевидно, прежде прыгал на лыжах с трамплина; он пригнулся перед тем, как взмыть в воздух. Его лыжи задели лишь последние крупные камни. Он благополучно приземлился на корточки, затормозил, выпрямился и помчался к нам на всех парах. Я решил, что у него точно не все дома. Потом я разглядел в бинокль его лицо. Я не заметил на нем ни страха, ни отчаяния, только решимость как можно скорее добраться до меня. Спустившись в долину, он полетел вперед, и руки его замелькали так быстро, что их почти не было видно… — Ханс Андерссон замолчал и покачал головой. — До сих пор не верится, что тогда я не понял, в чем дело. А вы уже догадались?

Я медленно покачал головой, не особенно задумываясь над его словами.