«Неужели так тяжела эта сеть и два десятка усачей, трепыхающихся в старом охотничьем ягдташе? А с ногами-то что? Еле тащу их, точно по мельничному жернову на каждой. Нет, нет, старею. Не признаюсь себе, но явно старею. Иначе с чего бы я учинил утром такое из-за двух саженцев? Верно, человек подивился: ну и скандальный мужик, никак, чокнутый! Интересно, как он, продал хоть один? Да куда там! Кто в нашей деревне купит квеври? Да и где теперь столько вина, чтобы квеври наполнить? Виноград руками давят, в корыте. Чача для брожения и вода на сахаре — вот тебе и вино, если не отравишься. Да он, наверное, не стал ждать, уехал уже, это точно. Тут и говорить нечего…»
Поднявшись на гору, он вдруг с радостно дрогнувшим сердцем увидел фары автомобиля за оврагом, они светили прямо в члаидзевские кипарисы. Шофер, взобравшись на кузов, натягивал брезент.
Сидамон ускорил шаг, опасаясь, как бы тот не опередил его.
— Добрый вечер!
Сын гончара глянул на него сверху и вскинул руку в знак приветствия:
— Будь здоров!
— Ну как ты?
Шофер спрыгнул с кузова, открыл дверцу кабины и вытер руки ветошью.
— Ничего. Пустое. Кто теперь покупает квеври…
— Я же тебе говорил. — Сидамон снял с плеча сеть, свинцовые грузила касались травы.
— Ловится что-нибудь? — шофер кивнул на сеть.
— Ерунда. Не то что раньше. Но кое-что поймал — распробовать. Травят вовсю. Если б не травили, может, и развелась опять. Куда ты теперь?
— Что делать, выше головы не прыгнешь. — Шофер улыбнулся, — Поеду потихоньку в горы. Эту ночь скоротаю на берегу Квирилы. Если завтра до полудня ничего не выйдет, отвезу их назад отцу, пусть делает что хочет.
— Что значит — на берегу ночь скоротаешь! Мы тут еще живые и не бездомные! — Сидамон Херхадзе забросил сеть в кузов и открыл дверцу кабины.
— Спасибо, дядя, но как-то не с руки мне сейчас. Завтра до полудня надо закругляться.
— Садись, садись, не огорчай меня второй раз за день. Я вот рыбку велю хозяйке зажарить. Поужинаешь и поедешь своей дорогой. А как же! Силой держать не станем.
Это было сказано так категорично, что шофер понял — упираться не стоит.
…Полночь давно миновала, когда тамада провозгласил тост за всех святых и объявил трапезу законченной.
Гостю постелили в комнате для гостей, но он отказался: если можно, попросил, постелите на открытой веранде, я так привык… Он был пьян, но соображал — и попросился спать на веранде: дескать, выпил лишку, и как бы не осрамиться перед добрыми хозяевами.
Последнюю песню Херхадзе и Швелидзе, обнявшись, спели на веранде. Судя по исполнению, они и трезвые не смогли бы усладить ваш слух.
Рано на рассвете, с тяжелой от похмелья головой выбравшись на веранду, Сидамон изумленно огляделся: постель гостя была собрана, машины у калитки не было, а под грушей, на зеленой траве, лежал дивной красоты оранжевый пятнадцатипудовый квеври.
ГЕОРГИЙ БАКАНИДЗЕ
ХЛЕБ
Примите и вкусите, сие есть плоть моя.
Не успели подъехать, как девушка заметила парней и догадалась, что они пьяны — перестали хохотать и уставились на нее.
К конечной остановке троллейбус подошел почти пустой. Он обогнул площадь и повернул обратно. Не поднялся ни один человек.
Перед девушкой сошел единственный пассажир — высокий, худощавый мужчина в костюме спортивного покроя. Он небрежно помахивал отвислым портфелем, придерживая его по-студенчески двумя пальцами за край. По-молодому, легко спрыгнул с подножки, упруго прошелся, подкинул портфель под мышку, прихватил локтем, поднес к глазам запястье и, как близорукий, уткнулся в часы.
— Девушка!
Мужчина отдернул руку и обернулся — парни сгрудились неподалеку, привалившись к поручням перед освещенной витриной. Один из них что-то проговорил, щелчком выбросил окурок, толчком оторвался от перил и направился к троллейбусу. За спиной его взорвался хохот:
— Иди, не трусь!
— Мы тут!
— Смотри, чтоб зайцы не загрызли!
Парень остановился, повернулся, отмахнулся, передернув плечами — будет, мол, чего разыгрались!
Девушка нерешительно сошла на тротуар и остановилась подле мужчины.
— Мда-а! — протянул он, окинул девушку взглядом и снова поглядел на парня.