Современный грузинский рассказ

На письме значился адрес:

«66793

Боржоми

Бросить это письмо в еловом лесу».

Ближе к зиме сердце Бери все больше давало знать о себе.

В один из вечеров он почувствовал, как еловые корни проросли ниже коленей.

Тяжело ныло сердце.

Вышел в лунную ночь из дому, взял лопату из хлева и пошел вверх, в гору.

Стояла поздняя осень.

Деревья в лесу, словно в мольбе, простирали голые ветки к небу.

Миновал шалаш лесничего.

К полуночи добрел до своего излюбленного места.

Выкопал глубокую яму и, встав в нее, этой же землей засыпал себя по пояс.

Выпрямился, замер.

Последнее, что почувствовал Бери, это то, как два тела, сливаясь воедино, претворились в неразрывное однородное целое, тотчас вцепившееся тонкими корнями в землю.

Первое, что почувствовала ель, был восход солнца над землей.

Перевод А. Абуашвили.

ПИСЬМА ОТ РЫБЫ

— Ни начала нет у души, ни конца, — бросил мне на ходу Гамихарда и пошел дальше.

За день, до этого я спрашивал у него насчет существования души, но тогда он ничего не ответил. Только плечами пожал, не знаю, мол. А позавчера так и сказал слово в слово: ни начала, говорит, нет у души, ни конца. Я и спросить-то его ни о чем не спросил: на покос торопился человек. От спешки он даже сумку с едой забыл захватить из дому, младшая из дочерей нагнала потом его по дороге.

Время было раннее, еще и не рассвело как следует. В начале проулка возник бригадир и зашумел на него:

— Гамихарда, куда это ты, а?

— На покос.

— Никакого покоса, слыхал? Ступай на стрижку овец!

— А кто мне сено скосит? Сам знаешь, один я в доме работник.

— Давай без разговоров, Гамихарда, — сказал бригадир тоном уверенного в себе человека и направился ко мне.

Гамихарда повернулся и, нет чтобы идти на стрижку, продолжил свой путь к покосам.

— Гамихарда! — гаркнул бригадир. — Куда же ты, а?

— Косить, — не убавляя шагу, отозвался со склона Гамихарда.

— Дождешься ты у меня, Гамихарда, — пригрозил бригадир и обернулся ко мне: — Незачем тебе сегодня ходить на ферму, слыхал?

— А что?

— Ничего, народ от работы отвлекаешь, чего-то там спрашиваешь, записываешь.

Два дня кряду я заглядывал на ферму и спрашивал мужчин, стригущих овец, что они думают о существовании души. Когда я заговорил об этом с Гамихардой, он ничего не сказал мне в ответ.

Бесхитростный человек Гамихарда. Случается, что односельчане называют его убогим, но это оттого, наверно, что в бедности живет Гамихарда, честным трудом кормится, жену с ребятишками мал мала меньше один содержит. Вот увидел я его в то утро, и сердце дрогнуло от жалости к нему, то ли потому, что он даже поесть не захватил с собой на покосы, то ли от этой бегущей ему вдогонку маленькой девочки… Бог его знает, отчего. Не знаю… Не ведаю… Движется Гамихарда вверх по склону и шагает как-то по-особенному, словно тело его чужеродно этой земле и он робеет ступать по ней ногой.

— Уже вчера ругался председатель, — продолжал начатый разговор бригадир.

— Как ты думаешь, куда девается душа? — спросил я.

— Я ничего не думаю, — ответил он и вдруг повернулся уходить.

— Душа умирает?

— Что за душа, какая еще душа, чего это ты дурью мучаешься?

— А та, что в теле у человека живет.

— Ничего в теле у человека не живет, — сказал он, — рождаемся и умираем, только и всего.

— Только и всего?

— Не до разговоров мне сейчас, чтоб я больше не видел тебя на ферме, слыхал? — сказал он и глянул вслед поднимающемуся в гору Гамихарде.

— Запомнит он у меня сегодняшний день!

— Что он тебе дался?

— А то, что увиливает от стрижки.

— Так работать же пошел человек.

— Какая там работа?

— Известно какая: косить, ворошить, стога метать.

— Это мы завтра увидим, — сказал он и направился к центру деревни.

Вчера был воскресный день. С самого утра работал Гамихарда; он волоком стаскивал стога с горы вниз, на лужок. Жена и дети помогали ему.

Стояла жара. Земля пылила от сухого сена и грязью оседала на потные тела ребятишек. Ближе к вечеру, закончив дела, семья устроилась у родничка поесть.

На шоссе показалось несколько грузовых машин; они свернули с дороги и притормозили вблизи стогов.

— Здесь все, что ты заготовил? — спросил бригадир у Гамихарды, поднявшегося ему навстречу с сухой корочкой хлеба в руках.

— Да, все.

— Больше нет?

— Нет.

— Сколько стогов?

— Тридцать.

— Двадцать пять мы забираем.

— Почему двадцать пять, мне пятнадцать назначено сдавать?

— Правильно, было пятнадцать, но раз ты не вышел на стрижку, назначили двадцать пять.

— Как могли так назначить — с пяти стогов я и одной коровы не прокормлю. Что с детьми-то будет?

— Как говорю, так и сделаем, — сказал бригадир и велел подогнать машины вплотную к стогам. Погрузив сено в кузов, бригадир с рабочими расселись по кабинам. Гамихарда как-то судорожно топтался на месте, то на детей смотрел, то на груженые машины, и трясся всем телом.

— Поехали, — сказал бригадир.

Грузовики тяжело тронулись.

Гамихарда какое-то время стоял охваченный нервным ознобом, потом безмолвно вытащил из кармана коробок, присел на корточки под одним из оставшихся стогов, чиркнул спичкой.

— Что ты надумал? — вцепилась в него жена.