Современный грузинский рассказ

К трем часам ненадолго присаживаемся пообедать. Наш обед: жаренный на обрезках виноградной лозы шашлык из козлятины — он лежал на больших капустных листьях, круглые твердые помидоры, поздние огурцы и вино. Я несмело брала куски шашлыка, на что женщины весело заливались.

После обеда опять навалились на работу:

— Ну-ка, живее! Давай! Не зевай!..

Дети разбежались и теперь галдели где-то ниже по склону. Зато родители Натэлы освободились для сбора винограда: стоило полюбоваться, как ловко они срезали ножницами большие гроздья. Мы старались не отставать, подбадривали и подзадоривали друг друга.

Целый стакан красного вина, горячее солнце, азарт работы — и когда я наконец решилась глянуть на себя в карманное зеркальце, я ужаснулась: самая ядреная деревенская молодка позавидовала бы моему румянцу. Обессиленная, я ненадолго присела, потом опять встала и до самого вечера ни разу не передохнула.

Близился вечер. То из одного, то из другого виноградника долетали взрывы веселых возгласов. Это значило, что там пошабашили. У нас тоже дело близилось к концу. Закатилось солнце, и мы закончили вместе с ним. Пятнадцать плетенок-годори стояли наполненные, как говорится, под завязку.

Я уже знала, что произойдет после ртвели, когда срежут последнюю гроздь: одна из женщин — самая цветущая и полная, ляжет в междурядьях под лозой, вернее мужчина повалит ее, чтобы на следующий год виноградник плодоносил большими гроздьями, тугими и плотными, как та женщина. Но кто она будет, эта женщина? Я была уверена, что как гостью меня не тронут. Тем более что среди родственниц Натэлы две, если не три, были, явно полнее меня. Но вот ушла из междурядьев одна из них, принялась поправлять волосы. За ней другая. У нас с Натэлой остались неубранными только две лозы. Показался Зураб, взмокший от пота, уработавшийся Жерар Филипп, заглянул в нашу корзину — ждет, пока мы обшарим последнюю лозу. Все — обобрали, срезали.

— Шабаш! — сказала Натэла и расправила плечи.

Я думала, что этот застенчивый, как девушка, красавец, наклонился за корзиной, а он, не разгибаясь, шагнул ко мне, выпрямился, просиял разок, правую руку по-крестьянски неторопливо занес мне за плечо, левую упер в бок — я только почувствовала, как ветерок пробежал по ногам.

— Такие же тугие и сладкие! Такие же щедрые! — Он на секунду прижал меня, мягко уложенную, к земле и под общий смех и возгласы одобрения исчез в зарослях винограда.

А со мной что-то случилось. Я не сразу поднялась. Натруженные руки и грудь тонко-тонко звенели. Словно стая жаворонков выпорхнула из моей груди и прянула в небо. Я слушала их звон. Потом вскочила и, давясь от смеха, бросилась под гору.

Вот какой ртвели у этих чертовых кахетинцев!

И теперь я нетерпеливо жду следующего урожая. Хочу увидеть, какие гроздья нальются в моем винограднике. Ведь это будут первые плоды моей жизни, мой первый урожай, и очень хочется, чтобы он уродился богатый и щедрый.

В этот раз пропустите нас во главу стола, стройненькие и воздушные. Позвольте и нам разок высказаться!..

Не знаю, когда в ту ночь улетела сова. И гукала ли она, сидя на старом тутовом дереве…

Перевод А. Эбаноидзе.

КРАСАВИЦА

— Э, нет, так не пойдет, мы — садзериановские, волки ущелья, у нас от третьего не отбояришься.

Третий, как водится, потянул за собой четвертый. «Так и перебрать недолго, бог троицу любит», — Датико отрезал окорока, положил на кусок хлеба, целиком отправил в рот и, широко шагая, пошел к коню. Дойдя до него, обернулся, продевая руку в ременную петлю плети:

— Там желтинник попадется вам, высокий такой, смотрите, не попортьте.

«Волки ущелья» тоже потянулись из-за стола. Рябой Шалико выщипывал репейник из брючины, Андриа, держа стакан на весу, подбивал криворотого парня лить туда водку из кувшина. Налили, перелили — ух-ху-хо! — Андриа засеменил к Датико, стараясь хоть сейчас не расплескать. Датико отвязал коня, закинул за холку уздечку и легко вскочил в седло. Конь, ощутив тяжесть седока, вознамерился было рвануться, но Датико осадил его, и тот, уминая копытами траву, прошелся кругом. Шатающийся Андриа высоко поднимал стакан, опасливо сторонясь коня.

— Всего один, Датико, последний, за курдгелаурскую молодку!

Никто и знать-то не знал, что это за курдгелаурская молодка, в честь которой они, кухельские забияки, должны выпить венчальную здравицу. Датико сердечно улыбнулся, душа, дескать, не принимает, и снова попросил:

— Вы уж не огорчайте меня, ребята!

— Мы же не младенцы, Датико!

— Ладно, сами понимаете! — ударил пятками коня и направил по тропе.

Некоторое время ехал, пригнувшись к самой луке, — разросшиеся ветви нависали над просекой, потом они разошлись, открывая небо. Конь с ходу взял подъем, зацокал по гребню горы, забрал влево, переступил пару раз, словно разминался, и остановился: нет, не Датико придержал его, сам остановился. Сейчас силуэт коня и всадника как будто колебался на фоне мглистого небосвода.