Современный грузинский рассказ

Но говорить об этом у нас считается почти кощунством, и я никогда не высказывал своих соображений вслух. Должно быть, боялся прослыть гордецом или оригиналом. В большинстве случаев я послушно выполнял тягостный долг. Но в последнее время подобные сборища стали особенно действовать мне на нервы. От злости я быстро пьянел и нес всякую чушь без удержу.

В то памятное воскресенье я должен был закончить работу, специально принесенную домой со службы. Для этого нужно было пять-шесть часов посидеть, не поднимая головы. Я и в самом деле поработал на совесть. Усталый и изнуренный жарой, вышел на балкон, чтобы перевести дух. Солнце склонялось к западу, и спасительная тень осеняла наш маленький железный балкон и узкий заасфальтированный тупик. Однако жар от раскаленного августовским солнцем асфальта достигал второго этажа, и я не почувствовал облегчения. Пришлось вернуться в комнату, отыскать на кухне длинный резиновый шланг и насадить его на кран. Я вынес шланг на балкон и крикнул матери, чтобы она отвернула кран.

Сначала я полил балкон, потом перекинул шланг через перила, и вода с шумом обрушилась на асфальт. На улице не было ни души, и я беспрепятственно мог поливать все вокруг. Я направил струю воды на пыльные листья акации.

И вдруг посреди улицы возник голопузый пацан, как будто из-под земли вырос. Сначала он восхищенно взирал на меня, потом решился:

— Дяденька, и меня полей, пожалуйста!

Сначала я и ухом не повел, но пацан не отставал, гонялся взад-вперед за струей, ловил в воздухе водяные брызги и хлопал мокрыми ладошками себя по животу. Радостно приплясывая, он оглашал наш тихий тупичок звонким криком.

На соседнем балконе показался Силован Пачашвили, старый, заслуженный экономист, пенсионер. Всю свою жизнь он прожил бобылем и, должно быть спасаясь от одиночества, чуть свет включал свой охрипший репродуктор на целый день, как в парикмахерской. Вот и сейчас следом за ним на балкон выплыл сладенький мотив из какой-то оперетты. Судя по всему, это было единственное средство связи почтенного Силована с внешним миром.

— Дай бог тебе здоровья! — одобрил Силован мои действия. — Сегодня особенно жарко.

— Дышать нечем, — подтвердил я.

— И вчера изрядно парило. Я всю ночь не спал.

— Да, было душно.

— Даже чересчур! — вдруг рассердился Силован, как будто именно я управлял температурой воздуха.

— Меня утром пригласили на дачу, а я никак не решусь…

— Вот чудак!..

Честно говоря, я сам себе удивлялся. Еще недавно твердо решил: ни за что не поеду. А теперь перед этим стариканом как будто даже хвалюсь тем, что приглашен за город.

Увлеченный разговором и своими мыслями, я совсем забыл о пацане, прыгавшем под струей холодной воды. Вымокший с головы до ног, он скакал, как безумный, и издавал невероятные вопли.

Я поспешил отвести шланг в сторону и направил струю на листву акации. Пацан остановился, искоса поглядел на меня и зашлепал по мокрому асфальту. Я проводил его взглядом.

— Так что вы мне посоветуете, батоно Силован? Ехать?

— Ты еще спрашиваешь, чудак-человек!..

Я до сих пор не знаю, какое чувство толкало меня на эту поездку, что это была за сила, с которой я не мог справиться и которая постепенно овладевала мною и подчиняла себе. Назначенное время близилось, и я сам себя не узнавал. Будто кто-то другой надевал брюки, рубашку, носки и туфли, кто-то другой открыл дверь и вытолкнул меня на улицу.

Казалось, сама судьба вела меня за собой.

Два шофера такси отказались ехать — вода на подъеме закипает. Третий предложил довезти до кладбища: там можно будет пересесть на автобус или маршрутное такси.

Я последовал совету третьего водителя.

У кладбищенских ворот толпилось столько народу, что я сразу подумал о похоронах, забыв, что кладбище закрыто и там давно не хоронят. Ждали автобуса и такси. Я выбрал автобус и стал терпеливо дожидаться своей очереди.

На город постепенно опускались сумерки. Поблекшее небо незаметно темнело, с кладбища потянуло прохладой.

Я ощущал усталость и тяжесть во всем теле. Даже подумал: к черту Мамию с его дачей! Пойду лучше на кладбище, посижу на скамейке или на камне, передохну и — домой. Но я продолжал упорно стоять, провожая глазами стаи разноцветных машин, мчащихся в гору. В глазах у меня зарябило, и мне пришлось встать спиной к шоссе и так ждать автобуса. При этом я уныло думал, что упрямство — одно из проявлений человеческой слабости и нерешительности.

Изрядно стемнело, очередь заметно вытянулась, и я стал послушным рабом этого длинного ряда: жалко было его покидать, стоявшие сзади наверняка мне завидовали…

Не знаю, как я ухитрился втиснуться в автобус. Весь измятый, потный, я крикнул, чтобы открыли окна, но никто, конечно, и не пошевелился. Не припомню, чтобы еще когда-нибудь я чувствовал такую предательскую слабость и полный упадок сил.