Современный сонник

— Не знаю, чем я провинился, — тихо сказал я. — Может быть, я зря заговорил с тобой, когда ты несла яблоки в корзине, может быть, зря стремился к той дружеской близости, которая давала бы мне право на тебя. Не знаю.

Она прижала руки к губам, чтобы согреть их дыханием. Одинокая птица зигзагами летела над долиной. Мы слышали тяжелое, болезненное хлопанье ее крыльев.

— Видишь, я вообразил, будто ты меня все-таки любишь. Если я свалял дурака, прости меня.

С досадой я слушал свои неуклюжие слова. Они были бесстыдные, никчемные и бесследно растворялись в пустоте. Наконец я замолчал, почувствовав полную свою беспомощность.

О боже, боже, услышь наши мольбы!
Ты, что еси мною, а я тобою есмь,
Ты, что дал мне начало,
Ты, что моим будешь пределом.

Из шума реки, как уже бывало не раз, вырывался и тонул далекий стон, отрывистый и невнятный.

— Ты снова простудишься, — шепнул я. — Встань, уже темно.

Я помог ей подняться с плаща, пахнущего резиной, и повернул лицом к себе. Она смотрела на меня, и я не мог догадаться, о чем она думает.

— У тебя кровь на губах, — с ужасом сказал я.

Она ничего не ответила, и я увидел, что рука у нее тоже в крови. Несколько капель уже упало на землю.

— Что ты сделала? — спросил я, ища трясущимися руками платок, затерявшийся где-то в карманах.

Я осторожно взял ее руку, она закрыла глаза. Со сгиба кисти густо падали крупные капли крови. В панике я перевязал рану белым платком и с отчаянием смотрел на свои пальцы, уже обильно смоченные кровью. Когда я отпустил ее руку, она бессильно упала на подол юбки. Я чувствовал в пальцах холод крови и боялся их вытереть о мокрый мох.

Мы на коленях приблизились друг к другу, крепко обнялись, прижались щека к щеке. Руку, на которой застыла ее кровь, я старался держать подальше от ее спины, над обрывом, над окаменевшим во мраке ольшаником, и мне казалось, что мои пальцы прикоснулись к берегам реки.

— Поедешь? — спросил я.

Она пошевелила головой, но я не видел ее глаз.

— Здесь неподалеку наше местечко на берегу Солы. Скоро его зальет водой. Мы будем вспоминать дно этого озера, верно я говорю?

— Пожалуй, да, — прошептала она.

— От тебя пахнет полынью.

Она отвернулась.

— Мне уже надо идти, — сказала она.

— Откуда ты знаешь, который теперь час?

— Я знаю.

Она встала. Я посмотрел на ее руку, свисавшую вдоль юбки. Белая повязка уже пропиталась алой кровью.

— Значит, поедем? — спросил я.

— Угу.

В сгущавшейся темноте я не видел ее лица. Она опустила голову, и я почему-то решил, что она улыбнулась.

— До свидания, — сказала она.

Она уходила в ту сторону, где их окошко светило, как звезда, в округлой черноте долины.

— Юстина! — крикнул я.

Она остановилась, а потом медленно двинулась мне навстречу. Мы стояли в двух шагах друг от друга. Она откинула голову на бок, как птица, и слушала.

— Я буду ждать тебя около трех. Не забудь, пожалуйста.

Где-то в темноте глухо упала шишка. Отозвалась сова и умолкла, испугавшись собственного голоса. А Юстина шла неторопливым шагом по дорожке к их дому.

— Юстина! — позвал я.

Она снова повернулась в мою сторону, и мы снова робко встретились среди мокрых кустов. Я не нашел нужных слов, чтобы сказать то, что мне было так важно. Я долго стоял молча, а она терпеливо ждала. Сверху нас обдало целым фонтаном холодных капель.

— Ну ничего, — тихо сказал я наконец. — Ты только помни, пожалуйста, что я не могу один отсюда уехать.

Она еще некоторое время стояла не шевелясь, наконец повернулась и вошла в колоннаду темных деревьев. Какое-то мгновение я видел колышущуюся белизну моего платка на сгибе ее руки, а немного позднее ее поглотила эта ужасающая тишина, которой так боятся больные люди.

Я остался один, поднес к губам руку с ее засохшей кровью и кинулся бегом по направлению к городку, как когда-то в мире моего детства.

Перед домом, посредине двора, трещал буйный костер, густо стреляя искрами. Я протянул руку и наткнулся на пустоту — калитки не было. Тогда я осторожно перешагнул через линию уже несуществующего забора и увидел Ильдефонса Корсака, который расшатывал одинокий столбик, наполовину уже выкопанный из земли. Возле сарая лежала гора почерневших от дождя досок.

— Забор исчез, — сказал я с удивлением.

— Нет его, — согласился пан Ильдефонс. — Я разобрал его еще с вечера.

Видя мое удивление, он вытер руки о штаны и подкрутил усы. Он немножко был похож на сома со стебельком укропа в пасти.

— Помаленечку собираемся. Один бог знает, когда прикажут ехать. Может, через месяц, может, через неделю, а может, и завтра. Забор — вещь первейшей важности. Огородится человек — и вот уже он у себя, сам себе хозяин. Возьмем забор с собой.

На вырытых столбиках, которые желтели свежей землей, лежал Ромусь, укрытый глубокой тенью. Он сонно смотрел на красные угли, мерцавшие в сером пепле.

— Выгонят и тебя, Ромусь, в город, — сказал я.

Он неловко пошевелился и закопченной палкой ковырнул обугленное полено. Искры взметнулись кверху и долго гасли в неподвижном тумане.