Совсем не Аполлон

Я встала, пошла в свою комнату, легла на неубранную кровать.

Зачем она исключила мою статью? Если я написала плохо, то можно было сказать об этом. Хотя да, она больше не разговаривала со мной. Она не могла, потому что я предала ее: мой жалкий недоразвитый мозг ни с того ни с сего решил думать об учителе математики. Я сама виновата. Я не оставила ей возможности сказать, что моя статья не годится для ее великой газеты.

Я вернулась на кухню, открыла дверцу холодильника и долго стояла, тупо глядя перед собой.

Или она так отомстила — не опубликовав статью? Поставила меня на место, показала свою власть.

Я вошла в гостиную, включила телевизор и угодила прямо в мерзкую кулинарную передачу. Беспокойство быстро перешло в тошноту. Я выключила этих клоунов со всеми их жареными морковками и кефирными соусами, или что они там стряпали.

Обратно в комнату. Как зверь в клетке. Села за письменный стол и уставилась в окно, то есть на глухую торцовую стену соседнего дома. Встала и огляделась по сторонам. Начала перебирать диски. Нашла один, который почти никогда не слушаю.

Скрипичный концерт Баха, Иоганна Себастьяна. Подарок на какой-то день рождения от Анники.

Я была совершенно не готова к такому, музыка застала меня врасплох. Как будто кто-то стремился добраться до моего сердца, сразу, с первого такта. Как будто сердце вырвали из тела и стали перебрасывать между инструментами, между быстрыми, емкими нотами. Как будто музыка проникла в грудную клетку и заняла место сердца. Сильная и странная ликующая печаль разлилась по всему телу. Все темное внутри меня смешалось с чем-то красным и крепким.

Надо выбраться отсюда. Я больше не могла оставаться дома, мне хотелось на свежий зимний воздух, с музыкой внутри.

Я быстро оделась, вынула диск из проигрывателя, вставила в плеер. Быстро — чтобы музыка не успела отпустить меня, чтобы ни на секунду не разомкнулись ее объятия. Запирая дверь, я уловила слабый сигнал телефона, далеко, за звуками скрипок и клавикордов. Ну и пусть звонит, не променяю я небо и звезды на трель телефона.

Почему мне никто не рассказывал об этом? О том, что Иоганн Себастьян Бах так трогает сердце. Что он писал такую поразительную музыку, от которой приходится выбегать на мороз.

Почему его музыку не играют везде, все радиостанции, наполняя самые темные дни года сиянием и светом?

Я ступала легкими шагами. Не шла — ступала. Без цели — музыка направляла меня сама. С гордо поднятой головой, как будто звуки наполняли меня легкостью, я шла по нашему району, потом к большой дороге, которая вела к причалу. Вот и берег, я вышла на лед. Открытое снежное поле, широкое ледяное устье реки манили еще дальше, к горизонту. Но темнело быстро, фонари светили еле-еле. И только я собралась повернуть домой, как в плеере сели батарейки.

Великолепный мир, в котором я пребывала последний час, в одно мгновение обернулся жалким зимним вечером с тихим завыванием ветра, проникающим в ушные раковины, в слуховой проход. Дорога домой казалась очень длинной.

Все серое и тяжкое навалилось на меня с прежней силой. Я уже не ступала, а просто шла домой. Неохотно, опустив голову, засунув руки в карманы. Слабый ветер продолжал задувать в уши, наушники усиливали звук, но мне не пришло в голову их снять. Я снова была маленькой Лаурой с кучей проблем, нажитых собственной глупостью. Я и не заметила, что едва не столкнулась с каким-то человеком.

— Привет, Лаура. Гуляешь?

— Здрасте…

Ленин папа — тот самый, что нашел себе «кого-то помоложе», — выглядел почти как обычно. Улыбался приветливой улыбкой, но казался немного усталым.

— Что слушаешь?

— Баха…

Единственное, что мне не нравится в Бахе, — это его имя. Сложно произносить последний звук, особенно если идешь против ветра и во pry пересохло.

— Только батарейки сели.

Глупо, наверное, гулять с наушниками в ушах, слушая ветер.

— Да, случается. Батарейки садятся.

Я кивнула, не придумав лучшего ответа. Мы долго стояли молча, друг напротив друга. Я достала наушники из ушей.

— Ну ладно, не буду мешать, — сказал Ленин папа. — Увидимся.

— Ага, до свидания.

Я поплелась дальше, думая о Лениных словах в телефонной трубке: «Такие, как ты, разрушают семьи». Абсурдное обвинение. И обидное.

У них дома теперь, наверное, настоящий ад.

Хотя у Лениного папы был собранный, почти обыкновенный вид.

С другой стороны, он-то влюблен.

Это плохо или как? Можно ли папе влюбиться в кого-то, не в маму? И что делать, если это уже случилось? Продолжать жить как ни в чем не бывало, хотя все переменилось? Погубить свою жизнь, как Арвид Шернблум и Лидия Стилле?

Когда я вернулась, дома пахло жареным луком. Мама готовила еду. Выйдя из кухни в прихожую, она внимательно посмотрела на меня.

— Тебе звонили из школы. Учитель.

Я вздрогнула. Как будто током дернуло.

— Да?

— Сандберг или что-то такое. Андерс Сандберг.

— Страндберг.

Я наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки, лишь бы мама не видела моего лица, этих широко раскрытых глаз, которые выдадут меня в ту же секунду.

— Что ему надо было?

— Он не сказал. Хотел поговорить с тобой.

— Ясно…