Совсем не Аполлон

Голоса стали утихать — тонкий мамин, бубнящий папин. Я знала, что мама не придет сюда мириться. Не могу объяснить почему — я просто знала. По опыту, наверное. Но кто виноват и в чем? Я сидела на унитазе, дожидаясь полной тишины. Осторожно открыла дверь, проверяя обстановку. Солдат не видно. Перемирие.

В наушниках громко пел Моррисси. Я сидела на кровати, пытаясь не подпускать к себе окружающий мир. Пыталась заполнить свое пространство чем-то иным — не тем, что имелось здесь и сейчас.

Почему нельзя сразу стать взрослой? Совершеннолетней — чтобы уехать из дома, голосовать на выборах, решать, что делать в жизни, чтобы сесть за руль и гнать под двести прочь, прочь отсюда… Почему надо ждать год за годом, когда тебе уже ясно, как устроен мир, но все еще нельзя распоряжаться собой, своим местом во вселенной? Почему надо оставаться частью системы, из которой тебе больше всего хочется выбраться и от которой никому никакой радости? Родители недовольны детьми, дети недовольны родителями. Ученики, скучающие в школе, учителя, не любящие учеников. Друзья, делающие вид, что нравятся друг другу, на самом деле только разочаровывают.

Maladjusted, maladjusted, never to be trusted…[3]

На пороге возник папа. На нем уродливая спортивная шапка.

— Хочешь прокатиться на лыжах?

Раньше мы с папой часто что-нибудь делали вместе. Лет сто назад. Лыжные походы по замерзшей реке или в лесу, с какао и бутербродами в рюкзаке. Маленький мир, только наш и больше ничей. Иногда было здорово. Иногда я ныла, что устала и ноги замерзли. Куда все это делось?

Я сняла наушники и халат. Нашла на дне шкафа старые непромокаемые штаны и пыльную спортивную куртку, под которую умещались два свитера. Лыжи на крыше машины, мы едем к лыжне.

В декабре в лесу немного грустно. Короткий световой день больше напоминает сумерки. В лесу это еще сильнее заметно. И елки будто выше, зимой они кажутся более угрюмыми и одинокими. Птицы куда-то делись. Безмолвно и почти пустынно. И торжественно.

Мы отправились по пятикилометровому маршруту не спеша. С непривычки было трудно войти в ритм. Пару раз я даже чуть не потеряла равновесие, но потом дело пошло лучше.

Папа ехал впереди. Он из тех, кто проходит по пятьсот километров каждую зиму, — и, наверное, ни разу не упал на лыжне с тех самых пор, как впервые встал на лыжи в трехлетнем возрасте. Ради меня он, конечно, шел медленнее обычного, но мне все-таки приходилось стараться изо всех сил, чтобы держать темп. Как приятно просто скользить следом, сосредоточиваясь то на одной, то на другой лыже. Как медитация. Не думать, просто ехать. И шуршание лыж на снегу, и пружинящие палки. Я думала об этих звуках. Они ни на что не похожи, их слышишь только во время лыжной прогулки.

Когда нам оставалось два километра, пошел снег. Внезапный плотный снегопад, от которого слезятся глаза и ничего не разглядишь. Я дала снегопаду обнять себя, погрузилась в него, стала его частью. Я, лыжи и снегопад. И где-то впереди папин силуэт.

Мне еле хватило сил пройти маршрут до конца. На последнем подъеме у меня почти не работали руки и ноги. Папа ждал меня у машины с очищенным апельсином в руках. Я проглотила сочный фрукт, как будто меня не кормили неделю. А потом вспомнила, что с утра только выпила немного чаю.

— Ну что, еще кружок? — засмеялся папа.

Странно, что даже в такой день есть место шутке — пусть и немудреной.

Стекла машины запотели от нашего горячего дыхания и испарений. Вентилятор работал на полную мощность, говорить в таком шуме было невозможно. Хорошо, что папа вытащил меня на лыжню. Не говорить, не думать, дать телу поработать.

Пока мы были в лесу, мама разогрела сауну. К нашему приходу все было готово — раздевайся и заходи.

А потом — подогретая рисовая каша.

11

По воскресеньям газета не приходит. Следовательно, гороскопа на воскресенье не бывает. И хорошо. В воскресенье люди ходят в церковь. Похоже, многие и вправду это делают, но среди моих знакомых таких нет. Насколько мне известно.

Жить в Швеции и быть христианином, ходить в церковь по воскресеньям и ездить в молодежные лагеря для христиан, по-моему, смешно. Слишком уж просто. Вроде как ничего не дает человеку. Другое дело — во времена паломников. Собрать поклажу и отправиться в Иерусалим — это уже говорит о какой-то увлеченности. Или быть правоверным мусульманином, молиться пять раз в день и следовать всем законам Корана.

С другой стороны, сектанты, которые селятся в дремучем лесу, едят и спят по часам, действуют в соответствии с четкими схемами, отказывают себе в праве руководить собственной жизнью, — это тоже слишком просто, только наоборот. Конечно, надо отказаться от собственной жизни, оставить все в прошлом, но что ты получаешь взамен? Жизнь в полной изоляции, где твои собственные мысли, собственная воля не имеют никакого значения. Хотя этим воскресным утром я немного понимала таких людей. Но только немного.