Созерцатель

Наконец, её плечи вздрогнули, напряглись и Даша пришла в себя, оглянулась. Тела несчастного горца она видеть не могла, я закрывал его спиной. Даша улыбнулась и прошептала:

— Всё хорошо? Мы с тобой живы?

— Да! Еще как живы!

— А этот… Как его?.. Алик?

— А вот он вряд ли, — вздохнул я. — Застрелился.

— …От несчастной любви, — вздохнула она. — Бедный мальчик.

— Да, бедный несчастный самоубийца.

— Прости меня, Андрюш. В твой юбилей и такое…

— Главное, ты жива.

— Как написал один из твоих авторов: «Она благоразумно шлёпнулась в обморок».

— Красиво написал, паршивец!

— Не говори!.. Наша молодежь такая талантливая. Помоги мне подняться, Андрюш.

— Может не надо? Там этот убивец с мозгами наружу. Это выглядит не очень эстетично.

— Все-таки, согласись, лучше так, чем наоборот.

— Ну да. Конечно. С этим не поспоришь.

Потом были Дашины слёзы над трупом, которые всколыхнули во мне легкую ревность. Приехала милиция, санитары, фотографы… Нас допросили, но как-то недолго, без должного рвения. Всё-таки наши менты как-то больше сочувствовали нам, чем непрошеным агрессивным гостям. Когда мы остались одни, Даша в резиновых перчатках смыла побуревшие мозги с зеркала, выбросила перчатки в ведро и опрокинула его в мусоропровод.

Юбилей, о необходимости которого так долго говорило большинство, свершился! Жертв и ранений с нашей стороны не обнаружено. Вторая часть жизни — от пятидесяти и дальше — продолжается.

Приезжие

Сижу как-то на травке, смотрю на воду и чебуреки кушаю. Вообще-то у меня к этой выпечке с некоторых пор отношение не очень… Особенно после того, как однажды, надкусывая сильно пропечённый край чебурека, сломал зуб, да еще и собаку съел, причем в смысле далеко не переносном — знающие товарищи объяснили, какое мясо порой используется для начинки и куда деваются стаи бродячих собак. Но тут у нас появился Фархад. Нет, чтобы как все смуглые предшественники, готовить чебуреки из мяса бродячих собак, отравляя население прогорклым канцерогенным жиром. О, этот восточный человек использовал только парную телятину и оливковое масло, которое менял строго по технологии не реже двух раз в смену, чтобы в нем ни в коем случае не скапливался убийственный канцероген. Именно поэтому, к Фархаду всегда стояла очередь, в которой иногда появлялся и я, и даже приводил сюда ближних.

Так вот сижу на травке, смотрю на воду и чебуреки кушаю. Рядом тёплый мой знакомец Боря сидит на травке, смотрит на воду и кушает примерно то же. Почему? Да потому, что на нас как-то внезапно обрушился тёплый вечер, обуял, очаровал, обнажил потаенные струны души, которые запели нечто пронзительное, вот мы под приятную беседу и засиделись у чебуречной до самого закрытия заведения.

Фархад закончил работу, прикрыл раздаточное окно зеленым металлическим щитом, вышел из кухни на воздух, обмахиваясь картонкой, и присел рядом с нами на густую подстриженную траву. Он хорошо и честно потрудился, устал конечно, может быть поэтому от него исходило такое умиротворение и приятный запах свежей выпечки и трудового пота. Я находился в том дивном состоянии души, когда глубоко внутри мягко пульсирует источник любви, хочется молчать и смотреть на спокойную воду, усталых людей, парящих в небе птиц и вальяжно развалившихся по траве кошек. Бориса, наоборот, потянуло на беседу, поэтому он и заговорил с чебуречником, с которым нас обычно разделял прилавок и товарно-денежные отношения, а тут случилась возможность непосредственного общения с хорошим восточным человеком.

Оказалось, что Фархад приехал из Баку, ему обязательно нужно заработать десять тысяч долларов, чтобы открыть свой маленький магазинчик для содержания семьи, в которой наполовину русская жена и трое ребятишек. Оказывается, он закончил Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии, и по распределению был отправлен домой, в родной Баку. Правда, кроме Москвы, он успел побывать во время дипломной практики в Канаде на съемках документального фильма о старообрядцах.

— Понимаете, — сказал он задумчиво, — там со мной произошло одно событие, которое до сих пор не дает мне покоя. Я видел глубоко верующих людей, снимал их на пленку, жил среди них и постоянно чувствовал себя каким-то неприкаянным. Кем я был тогда? Мусульманским атеистом — ни два ни полтора, как говорится. А эти бородатые мужчины, скромные женщины в длинных юбках, послушная молодежь — в них чувствовался порядок, они жили вековыми традициями, и я это уважал… Однажды я попросил сводить меня в магазин, чтобы купить чего-нибудь домой. Со мной послали молодого парня с едва пробившимися усиками. Утром я снимал сюжет о том, как он валит огромный кедр. Представляете, прикрепляет к стволу компактную бензопилу, гладит дерево, просит у него прощения, потом молится и нажимает кнопку.

Его карие глаза загорелись, он заерзал и стал жестикулировать.