Созерцатель. Повести и приТчуды

— Во всяком из нас немного Платона, — умно и навязчиво усмехнулся режиссер. — Время — ненадежная и недоказательная категория. Во всяком случае, в параметрах творческой интуиции. Продолжайте, пожалуйста, мне интересно. У вас голова иначе устроена.

— Попытаюсь, однако, — рассмеялся Пономарев. — Но не обессудьте, если мои рассуждения покажутся вам смешными и наивными. Я как-то был далек от гуманитарных проблем, знаете, чистая наука завораживает литераторов, зачерпнул их всяческую путаницу и неразбериху стилей, возможностей и исканий, я временами ощущаю себя тем самым героем городского фольклора... забыл, как его?

— Чукча...

— Да, да, так что поблажьте, если я иногда буду говорить, как чукча, а иногда не как чукча... Так вот, уважаемый Дмитрий Платонович, я про этот самый... катарсис. Зачем он нужен?

— То есть как?! — от неожиданности режиссер остановился, схватил Пономарева за рукав и, приблизив лицо, посмотрел сквозь очки, шевельнул черными усами. — Вы серьезно?

— Вполне, — печально подтвердил Пономарев. — Я же предупреждал, я чукча. Стало быть, мне нужно объяснять. Понимаете, я в некотором смысле оказался чужим в вашем бурном и весьма неустойчивом и любопытном мире, и поэтому...

— Где же это вы так комфортно отсиделись, что таких вещей не знаете, какие полагается знать всякому порядочному человеку?

— Все наука, милейший Дмитрий Платонович, она отвлекала. Этнопатология почти что история нравов, а поскольку нравы в самой природе человека, так сказать, не актуализированы в данности, поэтому я и отвлекся от современности... Неужели вы верите, что человек склонен к совершенству, к этической эволюции? Что он станет завтра лучше, чем сегодня и, во всяком случае, лучше, чем позавчера: С помощью катарсиса или как-нибудь иначе, а?

— Несомненно, иначе зачем я стал бы портить себе кровь, нервы?

— Ей Богу, вы чудак, Дмитрий Платонович! — рассмеялся Пономарев. — Для вас катарсис — это, право же, будто перила у края крыши. Вы чувствуете, что все ползет под вами и пытаетесь удержаться. Странно... Допустим, вы добьетесь от актеров катарсиса, и от зрителей тоже, и вообще все будут у вас в катарсисе, как в истерике, биться, а потом, что потом? Ну, поплачут у вас на спектаклях, посморкаются, а затем выйдут и станут продолжать лгать себе и другим по-прежнему, если не с большей силой. Обманывать, мучить, претендовать...

— Нет! — решительно произнес режиссер. — Далеко не все. Пусть для многих соприкосновение обнаженного сердца с искусством пройдет бесследно, стало быть, у таких людей сердце мохнатое. Как кулак обезьяны. Пусть. Но один, два, несколько, они почувствуют жажду приподнятости, возвышенности, благородства души. И что в них отзовется сочувствием, состраданием, даже гневом...

— Возможно... возможно... — засомневался Пономарев. — Этакие тонкие состояния души поднимаются пузырями на поверхности густой жижи...

— Экий вы натуралист, товарищ поэт, — с досадой произнес режиссер.

— Льстите, Дмитрий Платонович, какой же я поэт? Так... дилетант-версификатор.

Чувствую, в уме у вас зреет вопрос: так какого же черта суешься ты в святая святых? Что, угадал? Вот видите. Так ведь и у меня, недостойного, есть оправдание. Что ж, если мне провидение не дало великого таланта, так мне теперь всю жизнь и оставаться в недоумении? Вон, сколько людей на земле размножилось, может, и на мои вирши какая родственная душа отзовется, а? Не верите? Напрасно. Верите же вы в свой пресловутый мистический катарсис. А уж этих катарсисов сколько за всю историю случалось! И большие, и малые, и ограниченные, и массовые, а? Так что, любезнейший, ваша наивная вера в катарсис есть, по-видимому, чистейший идеализм, никак не тождественный никакому факту реальности. А мой натурализм, как вы изволили метко заметить, он — вот он, весь здесь, и все ему соответствует. Я как опытный натуралист заметил, что люди — не скажу, что все, но большинство — носят в себе принцип, как вирус. При благоприятных условиях этот вирус, простите, принцип тут же оживает и требует жертв...

— Что это еще за принцип? — недоверчиво покосился режиссер.

— Маленький, — рассмеялся Пономарев. — Маленький, но весьма живучий. Вирус иерархии. Он — во всем, от одноклеточных организмов до Вселенной. И как только он срабатывает, так человек начинает либо подчиняться, либо подчинять.

— Ну и что? — безразлично удивился режиссер. — Иерархичность — закон любой структуры, любой организации.

— Вот именно! — обрадовался Пономарев. — Так ваш катарсис куда направлен — вверх по иерархии или вниз?

— В верх низа, товарищ поэт. Экий вы езуит. Поймите, катарсис — это верховенство нравственной идеи!

— Или безнравственной, — заметил Пономарев. — Все равно. Суть одна — знак другой.

— Допустим, — безразлично согласился режиссер.