Созерцатель. Повести и приТчуды

— Нет, — обернулся Пономарев. — Злыми бывают эгоисты. Я же пантеист по складу натуры. А стихи... что стихи? Хорошо бы роман написать, самый традиционный, какие писали в прошлом веке, — с фабулой, с сюжетом, со всеми делами. Можно было бы начать так: «Они любили друг друга. Она была лысой, а он беззубым. Его верхняя челюсть часто во время сна выпадала и забивалась то под подушку, то в угол пододеяльника. А её парик во время сна сползал со лба на затылок, обнажая розовый, как у новорожденного, череп...» А спрос на мои стихи, — вздохнул Пономарев, — в давнем прошлом. Как спрос на чугунные угольные утюги, они хороши, но вышли из моды, и их не делают. Так что я пишу для читателей, которых давно нет в живых и, следовательно, они не могут вместе со мной порадоваться рефлектирующей гармонизации, простите, гармонизирующей рефлексии автора. Так что моя авторская, личная и человеческая драма жутче вашей — я работаю для прошлого. И утешаюсь тем, что в прошлом не всё, что должно, было сказано. Вот я и заполняю пустоты. Заполняю в прошлом пробуксовки спекулятивного мышления...

Откровенно говоря, я не тороплюсь к читателю, однако, надеюсь опубликовать подборку стихов в «Отечественных записках» или «Русском слове».

— Торопитесь, — сказал Бонтецки. — В апреле «Отечественные записки» закроют.

21. Débandadeur

Он бежал двадцать пять лет. За это время старые деревья пришли в дряхлость и многие из них упали, молодые деревца заматерели, кусты значительно разрослись, дорожек в парке стало больше, и с каждым годом людей в парке, в городе и в мире становилось всё больше. Но жить от этого было не веселее: новые люди приносили с собою новые проблемы, а старые проблемы, по закону умножения экспансировались, и оттого всякий думающий наблюдательный человек приходил в недоумение, затем в беспокойство, не покидавшее его до гробовой доски. Каждый раз ему представлялось, что, пробегая по заснеженным дорожкам, по канавкам тропинок, он наново пробегает собственную жизнь — как в синдроме deja vu — ребенок, студент, магистр... Какую меру приложить к текучести дней? Жены, дети, внуки... Левая, правая, локти прижаты, плечи приподняты. Книги? Кому, как не ему, знать настоящую цену всему этому? Сколько книг по литературной публицистике он сможет ещё написать, — пять, семь? Левая, правая, плечи приподняты, голова слегка наклонена вперед, как форштевень корабля, раздвигает стоячий шуршащий морозный воздух. А толку? — вдруг со страшащей ясностью спросил он себя. Утром до парка рука потянулась к полке, наугад вытащила, наугад раскрыла, и будто в душу взгляд сквозь увеличительное стекло — чеховский «Архиерей». О скуке, непонимании, отдаленности, которыми заканчивается всё на свете. Даже этот всегдашний Пономарев, который, конечно же, стоит у выхода из парка.

— Здравствуйте, — проговорил Борисов, бодрый, раскрасневшийся, пожимая протянутую вялую руку. — Что-то вас давно не видно?

— Работа... Сбор эмпирического материала отнимает массу времени. Это утомительно и, возможно, напрасно, если не имеешь какого-нибудь генерализующего принципа или теории.

— Не вы первый, не вы последний, — снисходительно заметил Борисов. Всякий исследователь нуждается в общей теории. Это как воздух для птицы. Как вода для рыбы.

— Как почва для дождевого червя, — подхватил, смеясь, Пономарев. — Извините за неудачную шутку. Но вы на меня как-то бодряще воздействуете. Хочется думать: вот человек, не ведающий никаких страхов и унизительных сомнений...

— Если бы так, милейший Виктор Петрович, если бы так... И меня, грешного, случается, терзают сомнения. Жизнь — это всегдашняя борьба с недоброжелателями.

Мимо них прошла женщина, сосредоточенно толкая перед собой голубую детскую коляску.

— Но в выстаивании проверяется духовный багаж.

— Багаж, — проворчал Борисов. — Так и бегаем по жизни, как мешочники. Добро бы, что путное таскали, а то ведь пустяками набито. Вам, как этнопатологу, не кажется ли, что основная черта современного человека — это жажда великого?

Мимо них прошла женщина, сердито толкая перед собой серую детскую коляску.

— Я вас прекрасно понимаю, Борис Борисович, замечательно понимаю. Иногда и на меня наплывают гигантские масштабы соизмеримости, вернее, несоизмеримости повседневной рутины и чего-то высокого... И знаете, и наше многоцветное, многофакторное, многофигурное культурное движение, я имею в виду клуб и всякое такое, окажется в дальнейшей истории, если останется дальнейшая история, окажется какой-нибудь коротенькой фразочкой: «и тогда собираша мнози и обупиша что замышляша иже бяху пред неведомым».

— Вы энтузиаст, — упрекнул, досадуя, Борисов. — При малейшей возможности всё в одну корзину валите, поди, потом разберись... Как наш клуб? Давненько я не участвовал. Работы — невпроворот.