Созерцатель. Повести и приТчуды

Бонтецки, улыбаясь, замолчал и начал аккуратно прихлебывать чай.

38. Le loup mourra dans sa peau [127]

Иногда ощущаешь, чувствуешь и осознаешь себя волком. То есть хочешь осознавать себя волком, многое бы отдал, чтобы чувствовать себя волком, и представляешь, что бы отдал, хотя имеешь всего лишь голую бесшерстую кожу, и ощущаешь себя волком, и может быть, из-за этого, благодаря этому, по причине этого, твои глаза, узко поставленные симметрично по сторонам переносицы, нет, они не злы, твои глаза, не жестоки, они серьезны и внимательны ко всему, что происходит вокруг. А происходит круговорот событий, случайностей, в которых также есть некий серьезный смысл, и ты, волк, об этом знаешь лучше, чем знают прочие твари, которых становится то больше, то меньше, которых можно приласкать, приручить, подкупить, и только волки не продажны — ни за деньги, ни за покой, ни за иллюзии денег и покоя. Когда ты утром выходишь на улицы города, мерзкого нагромождения вонючих ловушек, твои ноздри вздрагивают от оскорбления запахами, и шерсть на загривке встает при виде плотоядных, неуклюжих, завернутых в тряпки, пахнущих тленом и падалью, как пахнут кишки оленя в прошлогодней гнилой листве. Они сильны и одновременно ничтожны, и каждый из них связан с другими и со всеми незримыми нитями внутреннего родства: галлюцинация — дочь бреда, а бред — пасынок умственного миража, поэтому они столь неопределенны, это плотоядные, плототворящие, и когда они двигаются или делают иные движения, им самим кажется, что всё это ненастоящее, будто они не сами что-то делают, а другой, неизвестно кто, за них всё делает. Оттого они столь неловки во всех своих движениях. Как весной, когда после долгой, остро мерзлой зимы, ты впервые выходишь из своего логова, и твои ноздри вздрагивают от тонкого, прелого и молодого запаха, а пред мордой и в глазах плывет туман оставленного сна, и деревья и кусты кажутся чужими, враждебными, и твои сухие, крепкие лапы будто налиты мягкой тяжестью мокрого снега. Ты поднимаешь голову и водишь мордой по сторонам, улавливая присутствие живого, и ноздри твердеют, настораживаются, и на одно вечное мгновение ты веришь, что вот теперь ты навсегда свободен, хотя весь твой опыт сопротивляется, убеждая, что иллюзия — обнищавший предок некогда знатной галлюцинации. И ты видишь себя, очнувшись, среди нагромождения вонючих ловушек, среди тряпочных плотоядных, в копоти и грязи, в уродливых металлических коробках, и всё это вместе производит чужой черный шум. Ты смотришь в их морды, они голы и безобразны, вслушиваешься в их речь, она бессвязна, бессмысленна и туманна, следишь за их движениями, они бесцельны и суетливы. Ты не хочешь быть узнанным, и они тебя не узнают, смотрят в твою морду и верят, что ты — один из них, что так же гол и безобразен, как они, что твои мысли так же спутаны, как их волосы после сна. В это весеннее утро они выходят все сразу из своих ловушек, и всех их, пленников, становится слишком много, и чтобы они не заблудились и не потеряли дорогу домой, для них проложены тропы, и ты один среди них — волк, которого они не видят, один, чье одиночество и есть вечный миг свободы.

39. Pèlerins de alphabet [128]