Созерцатель. Повести и приТчуды

И всё же они были художниками — из вещей нетворческих: людей, событий, обстоятельств, уродств, несуразностей и всего забавного и страшного, и бредового, что происходило в жизни, — они синтезировали творческие вещи — тексты, и по этой причине каждый из них был маленьким революционером в большой ленивой эволюции. Пожалуй, многие назвали бы себя реалистами в том смысле, что они верили в то, что сами же и утверждали. Так ребенок, скачущий на палке, совершенно не сомневается, что под ним не палка, а конь с развевающимся хвостом, а в руках не прут, а настоящий лазер. Реализм этих был реализмом ухода, а не реализмом прихода. Одни из них уходили в истолкование подполья и отыскивали особый смак в изображении людей изношенных душевно и анемичных сердцем, всяких выморочных, морочных и морочащих, всяких бездельников, пьяниц, умственных и сексуальных физио-, невро-, психопатов, всяких расшатанных, раздрызганных, замызганных, которых во всякие времена представляет жизнь в изобилии цветов, оттенков, свойств, ненормальностей, и между тем сами авторы не помышляли умирать с голода и не ночевали под мостами, разве что в звездные мгновения запоя. Другие из них уходили в чужое, — прошлое или настоящее чужое, в чужую, иностранную жизнь, восточную или западную, — чтобы обалдить непосвященных. Четвертые тоже куда-то уходили. И шестые, и восьмые. Реальность обрыдла всем, но все были реалистами, так сказать, социального покроя, независимо от материала. Но социальный реализм равен, как известно, реальному социализму, и потому всё было в общем-то, неплохо, и даже искрилось талантами средней руки. И если общей картины не вытанцовывалось, с какой точки не глазей и как глаза не прищуривай, но зато палитра была, и вся тут, на виду. Был реализм фантастический, саркастический, медитативный, и просто обиходный, когда что видят, про то и поют, и реализм с подвохом, и с прибабахом. Много было всего интересного в противоестественном единении. Как они ко всему этому приходили — невозможно угадать. Жажда ли подражания толкала к литературе? Извечная ли русская традиция пытаться исправить неисправимое если не делом, так словом? Или внутреннее нестерпимое желание выкрикнуть, выпеть из самого сердца?

Так или примерно так объяснял Бонтецки всю ситуацию.

Они сидели с Булатовым в мансарде, пустой, гулкой, грустной, освещаемой одной яркой электрической лампой под железным колпаком. Пили чай, курили, не встречаясь взглядами.

— Поэтому я и ухожу, — решил Бонтецки, вдавливая окурок сигареты в стеклянную пепельницу, доверху наполненную окурками.

— И что потом? — спокойно, с отрешенной настороженностью спросил Булатов, шевельнув черными усами. — Вам станет интереснее? Вы поняли, небось, что жизнь и мир сузились для вас до размеров... шагреневой кожи.

— Э-э, милый Дмитрий Платонович, — рассмеялся Бонтецки и даже встал и прошел по залу, оживляясь настроением. — У меня хватит воображения, чтобы прожить остатний кусок жизни без скуки и в делах, заботах и хлопотах. Кто-то назовет такую жизнь суетой, другой позавидует осмысленности, третий обратит внимания, и будет прав: не всё ли равно? Может, умру где-нибудь по дороге в Персию... Как это у Пушкина? «иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид?» Как славно...

— Но как же, — осторожно, от непривычки к высоким словам, сказал Булатов, — как же нравственный долг перед собой?

— Прости нам долги наши яко же и мы прощаем должникам нашим, — снова рассмеялся Бонтецки. — Долги — выдумка скупых. У нас давно никто никому ничего не должен, и меньше всего самому себе. Да и что, собственно, имеет быть случиться? Просто я удаляюсь от дел в более приятный мне край внутренних озарений. Буду чего-нибудь сочинять. Пока не надоест. Возьму одного-двух учеников, стану учить философии и стилю. А под конец жизни приду в монастырь!

— С вашим-то темпераментом в монастырь?

— А я к тому времени остепенюсь! Ох, как я могу остепениться! Когда уж всё перегорит да пеплом покроется — тогда о возвышенном, о вечном мысли сами прибегут. Не всё же мне в этой литературной кадрили выплясывать?

— Кадриль... это хорошо! — ухватился Булатов, будто ждал слова. — А не попытаться ли вам, Егор Иванович, инсценировать «Бесов»?

Бонтецки внезапно остановился и застыл на место, глядя в темное и грязное полукруглое окно. Оттуда, то стихая, то усиливаясь, доносились звуки, — милицейской машины, скорой помощи, ворчание автобусов, громкие голоса.

— Вы думаете, они себя узнают? — спросил, наконец, Бонтецки.

— Лицо в лице — лица не увидать? — ответил Булатов, улыбаясь тонко и язвительно. — Рискните... Что вы теряете? Конечно, — размышлял он, — можно что-то в себе и потерять, работая над инсценировкой «Бесов». Но, с другой стороны, а вдруг обретете?

41. Verbiage [129]