Созерцатель. Повести и приТчуды

Он полюбил ее в лесу в постоялом старом шалаше рядом с железной дорогой. Во всем этом можно при желании найти и поэзию, и романтику, как в стоге сена на одиноком поле. Было жаркое лето, вернее, самый конец жаркого лета, когда трава жухнет, листья желтеют и все время чего-то хочется. Когда он, пятясь, выполз из низкого шалаша, ему показалось, что ему хочется петь. Ему хотелось петь про любовь, как петушку, который взлетает на забор и кукарекает о том, что только что потоптал хохлатку. В мире ненависти все чаще насвистывали про любовь. Он надеялся, что ему удастся построить дом в основательном, то есть символическом смысле, но сама жизнь была постоялым двором, где каждый за постояльство платит собой, но все равно когда-нибудь приходится выметаться под натиском все новых и новых постояльцев. У нее было много родственников, человек семнадцать или больше. Они любили пожить за свой и чужой счет. Одна из родственниц торговала пивом, но от нее всегда пахло потом. Это была здоровая, мясистая, дебелая женщина. Иногда, в угаре и ударе, она по доброте своей бивала мужа, шофера-пьяницу. Иногда он в свою очередь бивал ее, и тогда она визжала тонко и страшно. Были и еще какие-то родственники, близкие и средней дальности, и их почему-то казалось больше, чем на самом деле. Скорей всего, так и было. Есть люди, особенно родственники, которые уходя или даже еще не появившись зримо, уже присутствуют незримо запахом ли своим, дурным ли настроением или неощутимым, как атмосферное давление, и неистребимым, как талант, идиотизмом или, наконец, своими отсутствующими глазами, которые, как две пустые дырки, зрят со стен поверх отрывного численника. От этого брака сначала появилась дочь, залог любви девятифунтового веса, затем развод. После развода первая жена запретила ему встречаться с дочерью, чтоб он обесчадел, и это его сначала огорчило, затем перестало. Залог любви, видимо, был перезаложен, и дочь так и не появилась на его горизонтах во все последующие годы. Первый развод, как первый театр: и боязно, и возвышенно, и есть зрители. Местная газета, как в пошлой светской хронике, объявила, что такой-то имя рек разводится с такой-то имя рек. Затем последовало заседание районного суда. Бывшая жена натрещала сорок бочек арестантов, что-де и пьяница, и такой, и сякой. Он подтвердил, сказав, что если нужно, он может саморазоблачиться с еще большей, зверской откровенностью. Затем последовал городской суд, и там вся история повторилась с прибавлением. После этого он пришел к убеждению и часто высказывал друзьям и тем, кто терпел это слушать, что семья есть насквозь буржуазная затея со всеми проистекающими пятнами и пережитками, что государство — тоже буржуазная уловка с кризисами и тупиками, что и Вселенная — это буржуазная выдумка со всей вытекающей энтропией. И наша работа, и увлечения, и беспристрастности, и семья, возносился он, всего лишь реквизиты, отличающие нас от других и других от нас. Может быть, заканчивал он таинственно, сама жизнь есть лишь реквизит Бога на спектакле, которого нам не покажут. Лет двадцать спустя ему еще раз пришлось столкнуться с тощей книгой и бросить взгляд на перечеркнутую страницу.

Однажды в солнечный зимний денек, когда он сидел дома около окна и курил, глядя на снежную волю на улице, на пространство, занесенное искрящимся, серебристым, как соболиный мех, снегом, он увидел, как протоптанной нетерпеливыми прохожими тропинкой среди сугробов пробирается, колеблясь на неровностях, мужчина среднего возраста и среднего роста, в добротном, но слегка заношенном пальто и в добротной и давно ношенной шапке. В руке мужчины висел черный портфель, какие носят вечные доценты пышных кафедр. Такие портфели обычно набиваются колбасой, сосисками, бутылками кефира и пачками масла, и лишь для видимости оправдания где-нибудь в кармане портфеля сиротливо съеживаются замасленные бумаги, имеющие касательство к. Куда и зачем он идет, подумал он по привычке вопрошания, сдается мне, он направляется сюда. И действительно, через несколько минут в дверь позвонили, и у дверей оказался тот самый с портфелем.

— Вы такой-то? — спросил мужчина.

— Да. Чем могу быть полезен?

— Вы бывший муж такой-то?

— Что? Ах, да. Это было двадцать лет назад. Это скучно.

— Я хотел бы поговорить с вами.

— Проходите на кухню. Я не предлагаю вам раздеться, так как собираюсь уходить. В чем ваше дело?

— Что вы скажете о характере вашей бывшей жены?

— Зачем вам? Вы собираетесь делать ей предложение?

— Я собираюсь разводиться с ней.

— Боже. Зачем же вы женились на ней?

— Не знаю. Остался вдов и одинок. Она работает в библиотеке нашего училища. Ходил туда. Казалась чуткой и умной. А теперь она забрала всю мебель и весь гардероб моей покойной жены и вот.

— Я догадался: вы преподаватель военного училища и теперь, ввиду развода, вам предстоит вздрючка на партбюро, и вы пришли заручиться моим свидетельством.

— В некотором смысле. Она распространяет о вас сплетни.

— На здоровье. На излете сплетни становятся легендами.

— Ну и как?