Созерцатель. Повести и приТчуды

Когда родилась моя мать, началась первая мировая война. Когда родился я, началась вторая мировая война. Когда родился сын, я понял, что началась война. То, что война велась не под окнами дома, а где-то в другой стране, не могло ввести в заблуждение, и я перешел на осадное положение, стал меньше есть, чтобы впоследствии привыкнуть к неизбежному голоду, а когда вечерами слышал где-то вдали гул самолетов, выключал в квартире свет и даже опасался курить, чтобы не привлекать внимание бомбардировщиков. К тому же на улицах всегда было очень много военных в мундирах серых, коричневых, зеленых, синих, черных и многие из них говорили на моем родном языке, все-таки неправильности их речи, которую они так странно усвоили, — доказывали, что они завоеватели, хотя они и притворялись вполне мирными людьми, шутили, смеялись, а некоторые даже прогуливались с девушками, пытаясь усыпить мою бдительность. Радио и газеты, перебивая друг друга, говорили о войне, и мирные демонстрации, шествия и манифестации мало кого обманывали относительно истинных намерений. В ночное время надо быть осторожным, поэтому я старался говорить мало и непонятно, если не был уверен, что за человек мой собеседник, если же был вполне уверен, то можно было вовсе не говорить, потому что мы с ним понимали друг друга без слов.

В детстве я любил играть в войну, рисовать войну, слушать рассказы о войне, смотреть кинофильмы, читать книги о войне, мечтать о героях зримого и незримого фронта. В школьном драматическом кружке мы ставили пьесы о войне, где я играл роль пушки. В кульминационный момент за сценой ударял палкой в лист фанеры или железа, производя грохот. И поскольку учительница литературы любила меня за непоседливый ум и живой характер, она предоставляла мне вдоволь насладиться ролью пушки. Мы вводили этот персонаж даже там, где, по замыслу автора, выстрела не полагалось. И теперь, спустя годы, я иду в кино из-за выстрелов, и если их там не оказывается, испытываю глубокое разочарование. Приятно чувствовать себя на взводе и знать, что можешь выстрелить. Любимым учителем моим был военрук, а любимыми уроками — военное дело, когда нас заставляли маршировать или ложиться в грязь и елозить брюхом, как черви. Это мне страшно нравилось. Именно умение маршировать и плюхаться в грязь делает нас мужчинами. До сих пор я чувствую приязнь к грубой пище, грубой одежде и грубым шуткам, но всего этого становится меньше и меньше. Да, только в сапогах я ощущаю себя мужчиной. И особенное презрение питаю к педикам и гомикам, носящим высокие каблуки. Подонки, им неизвестно высокое упоение битвой. Именно из-за высоких каблуков, думаю, мы можем проиграть войну, когда она достигнет нашего порога.

Но сначала про деда. Мой дед воевал на первой германской войне, но, никого не победив, вернулся в Россию и заразился инфлюэнцей и внезапно умер, как тогда делали многие. Он оставил вдову двадцати трех лет и двоих сироток. Одна из сироток оказалась впоследствии моей матерью. Деда я никогда не видел не вживе, ни на фото, но представлял его себе в виде полного георгиевского кавалера и обязательно с усами, выпяченной грудью и непременно кривоногого. Кривоногие любят лошадей, а любить лошадей — первая заповедь мужчины.

Теперь про бабку. После смерти моего деда бабка все сорок с лишним лет своей жизни посвятила детям и внукам и ни разу, как я потом узнал, даже не взглянула в сторону мужчины. Сначала я не придавал этому факту никакого значения, но когда подрос, пожалел ее. Несчастная. Она была лютеранкой и имела в обиходе лишь две книги, — молитвенник по-фински и книгу гр. Льва Толстого «Мысли мудрых людей». Эта книга определила мой путь развития, — я тайком брал ее у бабки и пытался проникнуть в смысл сказанного многими мудрыми людьми. Этот смысл ускользал и как будто требовал для своего постижения какого-то особенного качества, каким я в те времена не обладал и, может быть, не обладаю сейчас. Книгу эту я потом не встречал и боялся встретить из-за того, что высокий смысл, какой виделся там, мог теперь показаться совсем простеньким, таким до обидного незамысловатым, что. Пусть все это остается там и продолжает жить той жизнью, какой я давно не живу.

Бабка, устроив все свои домашние дела, истопив плиту, приготовив обед и ужин, усаживалась обычно на свою кровать здесь же, на кухне, где спала, водружала на нос железные очки и, нахмурив высокий морщинистый лоб, принималась читать молитвенник, шевеля губами, как будто разговаривала с книгой.

— Ты с Богом разговариваешь? — спрашивал я. — Попроси его, чтобы я стал разведчиком.