Созерцатель. Повести и приТчуды

Неосновательная это была смерть. Да и весь он был какой-то не солидный. Плохо рассказывал анекдоты, пел, как самоед, самые старые песни на один и тот же лад и мотив, любил всеми забытые исторические романы и почему-то Диккенса. Потому и друзей у него было не много, и самый близкий — местный судья, у которого с финской кампании не сгибалась нога, и судья, летом ездивший на работу на велосипеде, крутил колеса одной педалью, а вместо другой приварена широкая подножка.

Ощущение утраты пришло позже, но из всей полноты сопряжений остаются лишь факты, наличный скелет бытия, нерасторжимая схема связей. Отец всегда вызывал ожидание шутки, но действовал решительно и бесповоротно, и мне казалось, что он неудачно сострил, оставив меня сиротой, а мачеху с беременностью.

— Тебе утром на работу, — говорю я, — шла бы ты спать.

— Успею. Я принесу табуретку.

Она приносит из кухни табурет, ставит возле моей постели, на мгновение наклоняется, я вижу в распахнувшийся халат набухшие груди.

До родов ей, по моим подсчетам, месяца три.

Я сижу, прислонясь спиной к подушке, ставлю чашку на колени, долго размешиваю сахар, кладу ложку на блюдце, прихлебываю кофе. Говорю сквозь зубы, потому что челюсть подвязана.

— Хочешь, я тебе другую кофеварку сделаю? Приду как-нибудь вечером к ребятам на завод и выточу из нержавейки. Надо сделать для тебя что-нибудь хорошее.

— Сделай. — Она садится у письменного стола, убирает ноги под табурет и листает книгу — хрестоматию по древнеримским авторам. — Когда тебе «хвост» сдавать?

— В начале сентября.

— А что твоя девушка? Давно я ее не видела.

— Она бывает в твое отсутствие. А теперь и вовсе не придет.

— Поссорились?

— Она не любит меня.

— Пожениться бы вам. Это я тебе советую как мачеха, — улыбается она.

— Спасибо, я подумаю. — Я выпиваю кофе и ставлю чашку на простыню. — Слушай, а как у тебя с отцом? Как начиналось и всякое такое. Вам всегда было хорошо? Извини, что спрашиваю. Он сам не успел рассказать. Он всегда про себя рассказывал. И про женщин тоже. Он думал, будет лучше, если я от него узнаю.

Мачеха молчит и чему-то улыбается, а я краем глаза рассматриваю ее, — припухшее за время беременности лицо, редкие волосы, стянутые на затылке черной аптечной резинкой, выпуклый лоб, взгляд растерянных, удивленных, смотрящих вовнутрь глаз.

Когда отец привел ее в дом, она была крашеной блондинкой, и он сказал, что в блондинок красятся шлюхи, и она восстановила естественный цвет, а теперь и не вспомнить в подробностях, какой она была прежде, хотя времени прошло чуть больше года, а до этого было еще несколько месяцев, как она появилась в поселке — молчаливое существо с тихим бесцветным голосом.

— Было у нас просто. Отец, — она так теперь и называла его в разговоре со мной, — отец пришел ко мне на медпункт, зашел в кабинет, сел и молчит, разглядывает Я спрашиваю, на что жалуетесь. Он говорит, что жалуется на скуку и одиночество. Я отвечаю, что у меня нет времени заниматься глупостями. А он говорит, что это не так глупо, как кажется на первый взгляд. И ушел. А потом я весь день чувствовала его присутствие в кабинете. И еще сказал, чтобы после работы я не уходила и ждала его. Помню, разозлилась я, думаю: за кого он меня принимает? А уйти так и не смогла. Будто он мою волю выключил.

— Да, это он умел.

В тот день я сразу сообразил, что у него что-то такое на уме. После обеда он пришел в цех будто по делу, а сам нацеливается на меня, идет не торопясь, то с одним перебросится словом, то с другим, и двигается ко мне. Я сижу верхом, раскинув ноги, на днище катера и прошиваю гладкую деревянную обшивку медными гвоздями, жду, что дальше будет. Мне еще в столовой ребята сказали, что инженер делает стойку в медпункте. Наконец, он подходит. Я положил молоток, съехал вниз, смотрю на отца. Глаза его всегда казались мне излишне умными, как будто кто-то другой смотрел сквозь них, и не иссохшая пуповина родительско-сыновней любви, а что-то иное, гораздо более глубокое и строгое, связывало нас, и мы, придя издалека в этот единственный мир, избрали друг друга для неведомых высоких целей.

— Вот что, старина, — сказал он. — Слушай сюда. Как кончишь смену, двигай домой. Возьмешь деньги и — в гастроном. Посмотри, какое вино поприличнее. И шампанского. И пожевать чего. Усёк, гусёк? Сегодня у нас гостья.

— Понял, папа. Сабантуйчик. Я заманываю, а ты бьешь по ногам.

— Разговорчики! Не сабантуй, а культурный отдых и беседа о жизненных проблемах. И чтобы за столом никаких пошлых разговоров, никаких сальностей, дурацких намеков. Никаких анекдотов.

— Ладно, я про что-нибудь духовное, медицинское. Вирус–А или почечная лоханка.

— Никаких лоханок, понял? Ты должен выглядеть серьезным, начитанным юношей. Вспомни про литературу или музыку.

— Слушай, батя, ты кого замуж выдаешь, меня или себя?

В тот вечер вышло как нельзя лучше. Мы с отцом так старались, что бедная медичка растерялась, кого из нас предпочесть. Потом отец шепнул мне, что намылит шею, и я уступил.

— Это было в тот вечер, когда начался северо-западный ветер.