Созерцатель. Повести и приТчуды

— В свое время, — говорит она спокойно, и я понимаю, что теперь ей ничего не страшно, она осознает поддержку в своем чреве. — За что ты меня не любишь?

— Плюнь в глаза тому, кто скажет, что я тебя не люблю.

— Не юродствуй. Ты думаешь, это я украла у тебя твоего отца.

— Нет. Смерть украла его у нас обоих.

— Ты знаешь, о чем я думала, когда выходила за твоего отца?

— Догадываюсь.

— Нет, я думала, что у меня будут трое мужчин — муж и двое мальчишек. Двоих я уже потеряла.

— Не говори так. Ты можешь меня усыновить, а я тебя уматерю.

— Хорошо, — соглашается она и водит пальцем по узору скатерти, — а если я уеду в деревню?

— Если надо — поезжай. Ты вернешься?

— Оставим это. Что ты будешь на второе?

— Кусок мне в горло не идет, я есть теперь уже не в силах.

— А если прозой?

— Яичницу с помидорами и перцем. По-гречески.

Мачеха вперевалку идет к двери, паркет радостно поскрипывает у нее под ногами. Даже вещи относятся к ней лучше, чем ко мне.

— Подожди, — говорю я, — когда вы с отцом успели?

— Когда он первый раз попал в больницу. Я приходила дежурить ночью.

— Он знал, чем кончится операция?

— Он всё знал.

— Да здравствует жизнь, — сказал я, когда мачеха вышла.

Его не сняли со стола, так и оставили. Опустили стол до высоты больничной кровати, закрыли по горло белой простыней и на колесах выкатили из операционной. Пока его везли, он сосредоточенно смотрел в потолок, потом спросил, который час. Услышав, что одиннадцать вечера, подумал, что, пожалуй, не стоило и приниматься за такую утомительную операцию, если от нее нельзя ожидать успеха. В палате его напоили прохладной кислой водой, показали, какую кнопку на стене нажимать, если что понадобится, и оставили одного привыкать к смерти. Он продолжал думать о том, что можно было бы сделать за недели жизни, если бы не операция. Получалось, что он успел бы сделать так мало, что это можно не принимать в расчет. Тогда ему стало страшно, и он начал нажимать кнопку на стене.

В палата заглянул и вошел хирург, делавший операцию, — плотный, крепкий, похожий на грузина, бывший фронтовой врач. Он сказал кому-то в коридоре, чтобы вызвали дежурную сестру, затем взял стул, придвинул ближе, сел верхом и спросил, как дела. Умирающий осторожно откашлялся и выругался.

— Береги силы, — сказал хирург, — тебе сделают укол, и станет легче.

— Мать твою и бабушку.

— Не трогай бабушку, — улыбнулся хирург, показывая улыбкой, что не всё так плохо. — Это была самая блестящая операция за тридцать лет моей практики.

— Хвастун. Ты был хвастун все тридцать лет твоей практики. Так ее и так. Скажи, чтоб принесли спирту.

— Нет. Тебе сделают укол. Лучше спирта.

Они замолчали, потому что знали друг друга много лет и обо всем говорили раньше. Пришла дежурная сестра, поставила на столик железную блестящую коробку с инструментами и бумажный пакет с ампулами. Хирург рассеянно наблюдал, как под напором лекарства вздувается бугорок на вене, моргал от усталости, думал о своих больных почках и о том, что он уже много часов на работе, и завтра выходной и, значит, сегодня можно придти домой и выпить, чтобы забыться. И тут же подумал, что никуда не уйдет, пока не умрет его друг, и пристыдил себя за такие мысли, что будто дожидается смерти, хотя на самом деле он сделал, что можно было сделать при таком течении болезни. Сестра осторожно брякнула инструментом, собирая коробку, и молча ушла.

— Ты помоги моим с похоронами.

— Рано об этом говорить, — произнес хирург с профессиональным оптимизмом и понял, что прозвучало фальшиво, потому что умирающий вдруг слабо улыбнулся. Он уверился в мысли, что будет недолго, не больно и не страшно.

Он икнул, выругался и всхлипнул от слабости.

— Я отправил телеграмму твоей сестре, — сказал хирург.

— Она успеет?

— Должна успеть.

— Мои пришли?

— В приемном покое. Позвать?

— Сначала сына.

Мне дали белый халат, и я вошел к нему в палату. Он был желтый, как лимон, и худой. На подбородке кустиками вылезла щетина.

— Как ты себя чувствуешь, батя? Говорят, операция...

— Не валяй дурочку, — сказал он внятно, — у меня нет времени.

— Да, папа.

— Место выберешь на горке. Где кладбище. Возле моста. Там высоко и сухо. Ящик и ограду сделают на заводе. Ограду попроси широкую. Я люблю лежать просторно. Ты понял?

— Да, папа.

— Позаботься о моей вдове. Она, наверное, родит. Помоги ей, если она захочет твоей помощи. Если будет устраивать свою жизнь, — не мешай. Ты понял?

— Да, папа.

— Возьмешь себе мое барахло. Рубашки и костюмы. Тебе надолго хватит. С вином не балуйся. Рано не женись. Не заводи дурных приятелей.

— Я всё понял, папа.

— Иди. Позови жену. Как она?

— Молодцом.

— Ну и ладно. Подожди. Я страшно выгляжу?

— Неважно выглядишь.

— Возьми полотенце и разотри мне лицо. Нет. Позови сестру и попроси бритву. Побреешь.

Я побрил его и растер лицо мокрым горячим полотенцем.

— Вот и кончились каникулы, — сказала ты.