Созерцатель. Повести и приТчуды

Асито-сан был стар — лет под девяносто. В широких рукавах кимоно с фиолетовым орнаментом две руки казались чужими, принадлежащими либо настоятелю монастыря, который прошел за кустами слева, либо мне, которого охватило медленно спокойствие сада, его гармоническая оформленность и сущностная недвижность.

— Как поживает Карл-Густав? — по-английски спросил Асито-сан, возвращая письмо, и этим равнодушным жестом возврата настраивая разговор на то, что не принадлежало ни мне, ни ему, ни настоятелю монастыря, который теперь неожиданно прошел за кустами справа.

— Свенсон в отличной форме. Летом много ездит на велосипеде, а зимой на лыжах... Асито-сан, я познакомился с несколькими вашими давними статьями...

— Увы, — отозвался старик, глядя не на меня, а в ручей, — увы. Вначале было слово, поэтому все дела мы оставляем на потом, а когда приходит это «потом», мы забываем, как оно называется и что означает.

— Это так, — сказал я осторожно, — но божество перекрестка способно подсказать, в какую воду забрасывать крючок вопроса, чтобы выловить рыбу истины.

— А если рыба кормится у других берегов?

Этот вопрос прозвучал одновременно с ударом храмового колокола, и звук, густой, как пыльца осенней бабочки, прошелестел по саду, оседая на темной зелени кустов.

— Тогда я осознаю неудачу и отправлюсь в другое место переживать ошибку смерти невыловленной рыбы, — произнес я, глядя в графически четкий профиль старика.

— Свобода и судьба — две противоположности, между которыми мечется человек, не в силах сделать выбор. — Асито-сан повернул лицо, и глубоко в его глазах промелькнула ирония, как тень птицы в проеме раздвинутых сёдзи.

Я понял: говорить с ним — то же, что совмещать части разбитой вазы, — целостность оказывалась нарушенной.

— В иные эпохи, — продолжал я пылить по пустой дороге, — в иные эпохи и закукарекать не вовремя — уже подвиг.

— Лежащая на земле тень дерева, — голос старика стал тоньше, — может быть короче и длиннее, она зависит от солнца. Но само солнце не зависит от человека. И потому зачем тебе знать истину? Она может быть прекрасна сама по себе, но что она прибавит в тебе, кроме восторга? Его и так слишком много в этом мире, как будто мы боимся забыть о слезах.

— Небо и земля словно белок и желток в яйце, — решительно сказал я, — а зародыш — человечество. Но может быть и так, что яйцо протухнет прежде, чем вылупится цыпленок. Мой нос уже чувствует тухлый запах, хотя мысль еще надеется.

— Повернись к другому ветру, — неожиданно улыбнулся Асито-сан. — Что ты выберешь — рассказ о купании в сильную жару или само купание?

— Я выберу камень, с которого могу увидеть капли на мокрых плечах, — в тон ответил я.

— Аппарэ, — сказал старик, прислушиваясь к тающему дыханию второго колокола. — Овладеешь, если оставишь, и потеряешь, если найдешь. Пойдем, я познакомлю тебя со своей внучкой. Она сочинила хайку о том, как черенок листа прицепился к хвосту ветра, чтобы предупредить цветы о лиловом тумане, сползающем с холмов.

Последнюю фразу Асито-сан произнес по-японски, и я не совсем уверен, что правильно его понял.

АНАЛИТИК

Сначала они посматривали на меня как-то необычно, не сбоку или внезапно, когда собираются испугать, а потом добродушно рассмеяться, но странно, будто все они заболели, и знают, и боятся, что я догадаюсь. Но я делал вид, что ничего не произошло, не случилось ничего пресловутого и больше никогда не стрясется. Это хлопотно — иметь такую кучу родственников, если смотрят с хитрецой, прикидывающей отнять у тебя день рождения. А фиг им под нос, в ближайшие два года у меня дня рождения не предвидится, я продал свой талон знакомому хмырю, у которого не хватало.

И все-таки они меня подловили. Окружили на кухне, когда я не вовремя и торопливо доедал похлебку первородства, и начали гипнотически взирать.

— Что зырите, ханурики? — спросил я как мог беззаботнее. Я не собирался доказывать, что с ними не все в порядке, но из жалости уступил им последний шанс — смех.

— Тебе надо показаться аналитику, — заявили они в один голос, дождавшись, когда я отсмеюсь до икоты, и стало ясно, что на этот раз они не отступят, и мне придется облекать принуждение в форму добровольности. В последнее столетие все они безоглядно помешались на психоанализе и даже новорожденных носили к аналитикам. Нет, я не против, но полагаю, что мне это не грозит и ни к чему, — я был частицей мира сего и представлял собою некую целостность, а если мир разваливается, потому что дурно устроен, то это не имело ко мне отношения. Пока часы тикают, нечего ковыряться в механизме.

— Пусть так, — продолжали они, — но у всех есть справка от аналитика, а у тебя нет. Непорядок. Все вещи должны находиться на своих местах.

Я еще раз икнул, хлебнул воды из-под крана, грязно выругался и пошел.